Напомним, что логически-теоретические противоречия системы Рикардо — это плод его стремления выразить все явления через категорию стоимости, понять из одного принципа.
Там, где такого стремления нет, нет и противоречий. Формула вульгарной «науки» (капитал — процент, земля — рента, труд — заработная плата) не противоречит ни сама себе, ни очевидным эмпирическим фактам. Однако именно поэтому она не содержит в себе и крупицы теоретического понимания вещей. Противоречий тут нет только потому, что между капиталом и процентом, между трудом и заработной платой, между землей и рентой эта формула не устанавливает вообще никакой внутренней связи, потому, что определения всех этих категорий вульгарная «наука» даже и не пытается вывести из какого-то одного принципа. Они не показаны как необходимые различия, возникающие с необходимостью внутри некоторой общей субстанции, но поняты как модификации этой субстанции. Неудивительно, что никакого внутреннего противоречия здесь нет, а есть только внешнее противоречие между разными внутренне непротиворечивыми вещами. А с таким положением метафизик прекрасно мирится. Они не противоречат друг другу только потому, что вообще не стоят ни в каком внутренне необходимом отношении. Поэтому и формула вульгарной науки имеет приблизительно такую же теоретическую ценность, какая была свойственна изречениям известного учителя гимназии, любившего постоянно повторять, что лошади кушают овес и сено и что Волга впадает в Каспийское море.
Рикардо, в отличие от вульгарных экономистов, пытался развить всю систему теоретических определений из принципов трудовой теории стоимости. И именно поэтому вся действительность предстает в его изображении как система конфликтов, антагонизмов, антиномически взаимоисключающих тенденции, противоположно направленных сил, которые именно противоположностью своей создают то целое, которое он рассматривает.
Логические противоречия, в которых экономисты и философы из буржуазного лагеря видели признак слабости, свидетельство неразработанности его теории, выражали как раз обратное — силу и объективность его способа теоретического выражения вещей. Рикардо заботился прежде всего о соответствии теоретических положений и выводов реальному положению дел, а уж затем о соответствии известному постулату метафизического мышления, согласно которому предмет не может противоречить сам себе, а его отдельные теоретические определения — друг другу.
Он смело (даже, как говорил Маркс, цинично) выражал реальное положение вещей, и это реально противоречивое положение вещей отражалось в его системе в виде противоречий в определениях. Когда же его ученики и последователи делали своей главной заботой уже не столько теоретическое выражение фактов, сколько формальное согласование уже выработанных определений между собой, подчиняющееся как верховному принципу принципу запрещения противоречий в определениях, то с этого пункта как раз и начинается процесс разложения трудовой теории стоимости.
Анализируя взгляды Джемса Милля, Маркс констатирует: «К чему он стремится – это формально логическая последовательность. С него поэтому — (поэтому! – Э.И.) — начинается разложение рикардианской школы» 1.
Само по себе стремление оправдать теорию Рикардо перед судом канонов формально-логической последовательности проистекает, разумеется, вовсе не из платонической, любви к формальной логике. Стимулом этого занятия является другое — стремление представить систему товарно-капиталистического производства не как исторически возникшую, а потому и могущую превратиться в некоторую другую, более высокую систему, а как от века и навек равную себе, вечную форму производства.
И если то или иное явление, будучи выражено и понято через всеобщий закон стоимости, вдруг встает в отношение теоретического (логического) противоречия с формулой всеобщего закона (определение стоимости количеством рабочего времени), то в глазах буржуазного теоретика это выглядит как свидетельство его несоответствия вечным и неизменным устоям экономического бытия. Старания и направляются на то, чтобы доказать прямое соответствие явления всеобщему закону, который сам по себе понят без противоречия, как вечная и неизменная форма экономики.
Острее всего буржуазные экономисты чувствуют противоречие между всеобщим законом стоимости у Рикардо и прибылью. Попытка выразить явления прибыли через категорию стоимости, подвести прибыль под теорию трудовой стоимости уже у Рикардо обнаруживает противоречие в определении. И поскольку прибыль как раз есть «святая святых» религии частной собственности, постольку экономисты и направляют все свои теоретические усилия на то, чтобы согласовать ее определения со всеобщим законом стоимости.
Но если хотят прямо и непосредственно согласовать теоретические определения стоимости с теоретическими определениями прибыли как особой формы, особой модификации (вида) стоимости, то тут открываются два пути.
Первый путь — изменить выражение прибыли с таким расчетом, чтобы оно подводилось без противоречия под категорию стоимости, под ее всеобщие определения. Второй путь — изменить выражение стоимости, так «уточнить» его, чтобы определения прибыли подводились под него без противоречия.
Эти оба пути вели к разложению школы Рикардо. Для вульгарной политической экономии предпочтительнее был второй путь: путь «уточнения» определений стоимости, ибо лозунгом эмпиризма всегда является: приводи всеобщую формулу закона к соответствию с эмпирически бесспорным положением дел, с одинаковым в фактах, в данном случае — с эмпирической формой существования прибыли.
Эта философская позиция кажется на первый взгляд самой очевидной и здравой. Но ее реализация невозможна без принесения в жертву всеобщих теоретических положений трудовой теории стоимости, самого понятия стоимости.
Рассмотрим детально, как и почему это с необходимостью получается.
В парадоксальное отношение между теоретическими определениями стоимости и прибыли упирается сам Рикардо. Его закон стоимости гласит, что живой труд, труд человека есть единственный источник стоимости, а время, затраченное на производство продукта, составляет единственную объективную меру стоимости.
Что, однако, получится, если подвести под этот всеобщий закон, который не может быть ни нарушен, ни отменен, ни изменен (поскольку он выражает всеобщую сокровенную природу любого экономического явления), эмпирически бесспорный факт существования прибыли?
Рикардо отчетливо понимал, что одним законом стоимости прибыль не объяснишь, что он не исчерпывает всей сложности ее состава. В качестве второго решающего фактора, во взаимодействии с которым закон стоимости может объяснить прибыль, Рикардо брал закон средней нормы прибыли, всеобщую норму прибыли.
Всеобщая норма прибыли — это чисто эмпирический, а потому бесспорный факт. Суть его состоит в том, что величина прибыли зависит исключительно от совокупной величины капитала и ни в коем случае от той пропорции, в которой капитал делится на основной и оборотный, на постоянный и переменный и т.д.
Этот эмпирически всеобщий закон Рикардо и привлекает для объяснения механизма производства прибыли как фактор, который видоизменяет, осложняет действие закона стоимости. Что это за фактор, откуда он взялся, в каком внутреннем отношении он находится ко всеобщему закону, — все это Рикардо не исследует. Его существование предполагается им абсолютно некритически, как эмпирически бесспорный факт.
Но мало-мальски внимательный анализ сразу обнаруживает, что закон средней нормы прибыли прямо и непосредственно противоречит (притом исключающим образом) всеобщему закону стоимости, определению стоимости рабочим временем.
«Вместо того чтобы заранее предполагать эту общую норму прибыли, Рикардо, наоборот, должен был бы исследовать, в какой мере вообще ее существование соответствует определению стоимостей рабочим временем, и тогда он нашел бы, что, вместо того чтобы соответствовать этому определению, она prima facie ему противоречит…» 2
Противоречие это заключается в следующем: закон средней нормы прибыли устанавливает зависимость величины прибыли исключительно от величины капитала в целом, устанавливает, что величина прибыли абсолютно не зависит от того, какая доля капитала затрачивается на заработную плату, превращается в живой труд наемного рабочего. Но всеобщий закон стоимости прямо утверждает, что новая стоимость может быть продуктом лишь живого труда и ни в коем случае не мертвого, ибо мертвый труд (т.е. труд, опредмеченный ранее в виде машин, зданий, сырья и т.п.) никакой новой стоимости не создает, а лишь пассивно переносит по частям свою собственную стоимость на продукт.
Рикардо и сам видел здесь трудность. Но совершенно в духе метафизического мышления высказывал и толковал ее не как противоречие в определениях закона, а как «исключение из правила». Но это, конечно, дела не меняет, и по этому поводу Мальтус справедливо замечает, что в процессе развития индустрии правило становится исключением и исключение правилом 3.
Так создается проблема, совершенно неразрешимая для метафизического мышления. Всеобщий закон в глазах метафизически мыслящего теоретика может быть оправдан только как эмпирически всеобщее правило, которому подчиняются непосредственно все без исключения явления. Но в данном случае оказывается, что всеобщим эмпирическим правилом становится как раз нечто противоположное всеобщему закону стоимости, как раз отрицание закона стоимости.
Теоретически выявленный всеобщий закон приходит к антиномически неразрешимому противоречию с эмпирически-всеобщим правилом, с эмпирически-всеобщим в фактах. И когда при этом продолжают пытаться все-таки согласовать всеобщий закон с непосредственно-общим, отвлеченным от фактов, то и получают проблему, «разрешение которой гораздо более невозможно, чем квадратура круга… Это просто попытка представить существующим то, чего нет» 4.
Вопрос об отношении всеобщего и особенного, всеобщего закона и эмпирически очевидной формы его собственного проявления (общего в фактах), теоретической абстракции и абстракции эмпирической и явился в истории политической экономии одним из тех камней преткновения, через который буржуазная теория перешагнуть так и не смогла.
Факты — упрямая вещь. И здесь факт остается фактом: всеобщий закон (закон стоимости) стоит в отношении взаимоисключающего противоречия с эмпирически-всеобщей формой своего собственного проявления, с законом средней нормы прибыли. Непосредственно одно с другим согласовать нельзя именно потому, что такого согласия, такого соответствия между ними нет в самой экономической действительности.
Метафизически же мыслящий теоретик, столкнувшись с таким фактом как с неожиданным сюрпризом, с парадоксом, неизбежно толкует его как результат ошибок, допущенных мыслью ранее, в теоретическом выражении фактов. Естественно, что и разрешение этого парадокса он ищет на пути чисто формального анализа теории, на пути «уточнения понятий», «исправления выражений». Постулат, согласно которому предметная реальность не может сама по себе, внутри себя противоречить самой себе, для него высший и непререкаемый закон, в угоду которому он готов принести в жертву все на свете.
Разоблачая полнейшую антинаучность подобных установок, полнейшую несовместимость их с теоретическим подходом к делу, Маркс замечает:
«Противоречие между общим законом и развитыми далее конкретными отношениями должно здесь разрешаться… путем прямого подчинения и непосредственного приспособления конкретного к абстрактному. И это именно должно быть достигнуто путем словесной фикции, путем изменения правильных названий вещей. Здесь в действительности получается словопрение, так как реальные противоречия, которые не разрешены реально, должны быть разрешены фразами» 5.
Закон запрещения противоречия в определении торжествует, но зато погибает теория, превращаясь в чистое словопрение, в систему семантических фокусов.
Констатация противоречий в теоретических определениях предмета сама по себе вовсе не составляет «привилегии» сознательной диалектики. Диалектика вовсе не заключается в стремлении нагромождать противоречия, антиномии и парадоксы в теоретических определениях вещей. Это с гораздо большим успехом (правда, вопреки своему намерению) проделывает метафизическое мышление.
Напротив, диалектическое мышление возникает тогда, когда метафизическое мышление окончательно и безвыходно запутывается в противоречиях с самим собой, в противоречиях одних своих выводов с другими.
Стремление избавиться от противоречий в определениях путем «уточнения» названий и выражений есть метафизический способ разрешения противоречий в теории. Как таковой он в итоге приводит не к развитию теории, а к ее разложению. Поскольку же жизнь заставляет все-таки развивать теорию, то в конце концов всегда оказывается, что попытки построить теорию, в которой не было бы противоречий, приводят к нагромождению новых противоречий, но только еще более нелепых и неразрешимых, нежели те, от которых по видимости избавились.
Так что, повторяем, задача не может состоять в простом доказательстве того факта, что предметная реальность всегда раскрывает себя перед теоретическим мышлением как живое и требующее своего разрешения противоречие, как система противоречий. В XX в. этот факт доказывать уже не приходится, новые примеры тут уже ничего прибавить не могут. Ныне это факт очевиден для самого закоренелого и убежденного метафизика.
Но метафизик наших дней, отправляясь от этого факта, все старания направляет на то, чтобы оправдать этот факт как результат органических недостатков познавательной способности человека, как результат «неотработанности» понятий, определений, относительности, нечеткости терминов, выражений и т.п. С фактом противоречия метафизик ныне примиряется, но лишь как с неизбежным субъективным злом — не более. Он по-прежнему — как и во времена Канта — не может допустить, что в этом факте выражается внутренняя противоречивость самих вещей «в себе», самой объективной предметной реальности. Поэтому-то метафизика в наши дни и стала на службу агностицизму и субъективизму релятивистского характера.
Диалектика исходит из прямо противоположного взгляда. Она базирует свое решение проблемы прежде всего на том, что сам предметный мир, объективная предметная реальность есть живая система, развертывающаяся через возникновение и разрешение своих внутренних противоречий. Диалектический метод, диалектическая логика обязывают не только не бояться противоречий в теоретическом определении объекта, но прямо и непосредственно требуют целенаправленно отыскивать и точно фиксировать эти противоречия. Но не для того, разумеется, чтобы нагромождать горы антиномий и парадоксов в теоретических определениях вещи, а для того, чтобы отыскать их рациональное разрешение.
А рациональное разрешение противоречии в теоретическом определении может состоять только в том, чтобы проследить тот способ, которым они разрешаются движением самой предметной, объективной реальности, движением и развитием мира вещей «в себе».
Вернемся к политической экономии, чтобы посмотреть, как разрешает Маркс все те антиномии, которые, вопреки своему сознательно философскому намерению, зафиксировала школа Рикардо.
Прежде всего Маркс отказывается от попыток непосредственно и прямо согласовать всеобщий закон (закон стоимости) с эмпирическими формами его собственного обнаружения на поверхности явлений, т.е. с абстрактно-всеобщим выражением фактов, с непосредственно-общим, которое может быть индуктивно усмотрено в фактах.
Такого прямого и непосредственного совпадения того и другого, как показывает Маркс, нет в самой действительности экономического развития. Между всеобщим законом и его собственным эмпирическим обнаружением есть на самом деле отношение взаимоисключающего противоречия. Закон стоимости на самом деле — а вовсе не только и не столько в голове Рикардо — прямо противоречит закону средней нормы прибыли.
И при попытке все же доказать их прямое и непосредственное совпадение «грубый эмпиризм превращается в ложную метафизику, в схоластику, которая делает мучительные усилия, чтобы вывести неопровержимые эмпирические явления непосредственно, путем простой формальной абстракции, из общего закона или же чтобы хитроумно подогнать их под этот закон» 6.
Поняв в конце концов невозможность это проделать, эмпирик всегда в таком случае сделает вывод о неправильности формулировки всеобщего закона, начнет «исправлять» ее. На этом пути буржуазная наука и выхолостила теоретический смысл рикардианского закона стоимости, утратила, как отмечал Маркс, и самое понятие стоимости.
Эта утрата понятия стоимости происходит так: для того, чтобы согласовать закон стоимости с законом средней нормы прибыли и другими противоречащими ему неопровержимыми явлениями экономической действительности, Мак-Куллох изменяет понятие труда как субстанции стоимости. Вот его определение труда:
«Труд мы можем с полным правом определять как род действия, или операции, безразлично, выполняется ли он людьми, низшими животными, машинами или силами природы, которые стремятся к тому, чтобы вызвать известный результат» 7.
С помощью такого определения труда Мак-Куллох и избавляется от противоречий Рикардо.
«И у других хватило смелости говорить, что жалкий Мак разбил Рикардо наголову… Мак, который теряет само понятие труда!» 8 — квалифицирует это рассуждение Маркс.
А такая «утрата понятия» неизбежна, если хотят построить систему теоретических определений, в которой не было бы противоречий между всеобщим законом и эмпирической формой его собственного обнаружения, проявления.
Принципиально по-иному поступает Маркс. В его системе в теоретических определениях вовсе не исчезают и не ликвидируются те противоречия, которые приводят в ужас метафизика, не знающего иной логики, кроме формальной.
Если взять теоретическое положение из первого тома «Капитала» и непосредственно, лицом к лицу, столкнуть его с теоретическим положением из третьего тома того же «Капитала», то окажется, что между ними по-прежнему сохранилось отношение логического противоречия.
В первом томе, например, показано, что прибавочная стоимость есть исключительный продукт той части капитала, которая затрачена на заработную плату, превратилась в живой труд наемного рабочего, т.е. переменной его части и только ее.
Положение из третьего тома, однако, гласит: «Как бы то ни было, в итоге оказывается, что прибавочная стоимость ведет свое происхождение одновременно от всех частей приложенного капитала»9.
Противоречие, выявленное уже школой Рикардо, здесь, таким образом, не только не исчезло, но, наоборот, показано как необходимое противоречие самой сущности процесса производства прибавочной стоимости. Именно поэтому буржуазные экономисты после опубликования третьего тома «Капитала» с торжеством констатировали, что Маркс не смог разрешить антиномий трудовой теории стоимости, что он не выполнил обещаний, данных в первом томе, и что весь «Капитал» — не более как спекулятивно-диалектический фокус.
Логически-философской подоплекой этих упреков оставалось по-прежнему метафизическое представление, согласно которому всеобщий закон доказывается в фактах только тогда и тем, когда удается без противоречия согласовать его непосредственно с общей эмпирической формой явления, с общим в фактах, открытых непосредственному созерцанию.
Но как раз этого в «Капитале» и нет, и вульгарный экономист вопит, что положения третьего тома опровергают положения первого, поскольку они находятся с ними в отношении взаимоисключающего противоречия. Это положение в глазах эмпирика предстает как свидетельство неистинности закона стоимости, доказательство того, что этот закон есть «чистейшая мистификация», противоречащая действительности и не имеющая с ней ничего общего.
В этом пункте вульгарный эмпиризм буржуазных экономистов нашел поддержку у кантианцев. Например, Конрад Шмидт формально согласен с анализом Маркса, но с той оговоркой, что всеобщий закон стоимости является «в пределах капиталистической формы производства фикцией, хотя и теоретически необходимой» 10.
Фикцией, умозрительно-искусственной гипотезой этот закон для кантианцев оказывается опять-таки потому, что он не может быть оправдан через непосредственно общее в эмпирических бесспорных явлениях.
Общее в явлениях — закон средней нормы прибыли — есть как раз нечто прямо противоположное закону стоимости, нечто противоречащее ему взаимоисключающим образом. Поэтому в глазах кантианца он и есть не более, чем искусственно построенная гипотеза, теоретически необходимая фикция, но ни в коем случае не теоретическое выражение объективно-всеобщего закона, которому подчиняются явления.
Конкретное, таким образом, противоречит абстрактному в «Капитале» Маркса, и противоречие это не только не исчезает от того, что между тем и другим установлена целая цепь опосредующих звеньев, но доказывается как необходимое противоречие самой экономической реальности, а не как следствие теоретических недостатков рикардианского понимания закона стоимости.
Логическую природу этого явления можно легко продемонстрировать и на более легком примере, не требующем специальной грамотности в области политической экономии.
При количественно-математической обработке определенных явлений очень часто получается противоречащая себе система уравнений, в которой уравнений больше, чем неизвестных, например:
х + х = 2
50х + 50х = 103
Логическое противоречие здесь налицо. Тем не менее эта система уравнений вполне реальна. Реальность его станет очевидной при условии, что под значком х здесь скрывается одна копейка, а сложение копеек происходит не только в голове, и не столько в голове, сколько в сберегательной кассе, начисляющей ежегодно 3 % на вложенную сумму.
В этих конкретных — и вполне реальных — условиях сложение копеек совершенно точно выражается приведенной «противоречивой» системой уравнений. Противоречие здесь является непосредственным выражением того факта, что в реальности всегда подвергаются сложению (вычитанию, делению, возведению в степень и т.д.) не умозрительно-чистые «количества», а качественно-определенные величины и что чисто количественное прибавление этих величин дает в каком-то пункте качественный скачок, ломающий идеальный количественный процесс, приводит к парадоксу в теоретическом выражении.
Любая наука сталкивается с этим на каждом шагу. Простой пример. Было выяснено, что при понижении температуры газа на 1° его объем уменьшается на 1/273; в известных пределах поведение газа строго согласуется с этим законом. Однако при очень низких температурах цифры получаются совсем другие. Противоречие между исходным законом и математическим выражением его действия при низкой температуре свидетельствует о том, что где-то появляется новый фактор, вызванный тем же понижением температуры, который корректирует пропорцию, — а вовсе не о «неправильности» противоречащих друг другу цифровых выражений. Наука давно научилась правильно относиться к таким противоречиям. Но нежелание или неумение сознательно применить здесь диалектику приводит к тому, что математика начинает представляться «теоретически необходимой фикцией», чисто искусственным инструментом рассудка.
Современные позитивисты рассуждают о математике, на каждом шагу сталкивающейся с такого же рода парадоксами, совершенно в манере рассуждений Конрада Шмидта о стоимости. «Чистую математику» они оправдывают тоже чисто прагматически, инструменталистски — лишь как искусственно изобретенный способ духовной деятельности субъекта, который почему-то (а почему — неизвестно) приводит к желаемому результату. Основанием такого отношения к математике является опять то реальное обстоятельство, что прямое и непосредственное приложение всеобщих математических формул к реальному количественно-качественному процессу развития явлений, к реальной конкретности, всегда неизбежно ведет к парадоксу, к логическому противоречию в математическом выражении.
Но и в данном случае (как и в политической экономии) данное противоречие вовсе не есть результат неправильностей, допущенных мышлением в процессе теоретического выражения явления. Это есть прямое и непосредственное выражение диалектики самих явлений. Реальное «разрешение» подобного противоречия может состоять только в дальнейшем анализе всех тех конкретных условий и обстоятельств, внутри которых осуществляется явление, в выявлении тех качественных параметров, которые в определенном пункте ломают чисто количественный ряд. Противоречие в данном случав показывает не ложность математического выражения, не ошибочность его, а нечто совсем иное: ложность мнения, согласно которому данное выражение определяет явление исчерпывающим образом.
Уравнение х + х = 2, а 50х + 50х = 103 совершенно точно выражает количественную сторону предположенного нами факта, и кажется нелепым только до тех пор, пока мы не раскрыли конкретное предметное значение неизвестного и не выявили тех конкретных условий, внутри которых происходит сложение этих неизвестных.
Конечно, можно представить себе и такой случай, когда противоречие в уравнении, подобное приведенному, окажется показателем и формой проявления неточностей или неправильностей, допущенных субъектом. Предположим, что реальное значение икса объективно, независимо от измеряющего субъекта, от масштаба измерения и от точности измерительного прибора равно, например, 1,0286 и что никакого качественного изменения в результате сложения таких иксов не происходит. В этом случае логическое противоречие в математическом выражении будет и по происхождению и по предметному значению совсем иным, чем в первом случае. В данном случае оно будет свидетельствовать просто об ошибке или неточности, допущенной при измерении, о недостаточной точности измерительного прибора, о грубости масштаба, и т.д. В данном случае в появлении противоречия виноват субъект и только субъект, который при измерении суммы двух иксов не смог уловить и выразить разницы между 2 и 2,056, а при измерении суммы ста таких иксов получил результат, в котором эта разница уже явственно обнаружилась. Здесь логическое противоречие разрешается, естественно, совсем иначе, чем в первом случае.
Однако решить, с каким именно случаем мы столкнулись и на каком пути следует разрешить противоречие, по одной лишь формально-математической структуре уравнения невозможно. В обоих случаях нужен дополнительный конкретный анализ той действительности, в выражении которой появилось противоречие.
Различие диалектики и метафизики в этом пункте состоит вовсе не в том, что метафизика любое противоречие в определениях предмета сразу же объявляет нетерпимым злом, а диалектика любое же противоречие объявляет благом, истиной. Относительно метафизической логики это справедливо. Но диалектика вовсе не заключается в том, чтобы утверждать как раз обратное. Это была бы не диалектика, а та же метафизика с обратным знаком, т.е. софистика.
Диалектика вовсе не отрицает того, что в познании могут появляться и очень часто появляются чисто субъективные противоречия, от которых следует как можно скорее избавляться. Однако решить, с каким именно противоречием мы имеем дело в каждом отдельном случае, нельзя по внешней (формально-математической или словесно-синтаксической) форме уравнения или суждения. Если метафизическая логика в любом случае рассматривает противоречие в определениях как чисто субъективное зло, как результат ошибок и неточностей, допущенных мыслью ранее, то для нее появление противоречия на пути движения мысли становится непреодолимым препятствием. Если на этом пути появилось противоречие, метафизическая логика запрещает развивать мысль дальше, рекомендует вернуться назад и во что бы то ни стало обнаружить в предшествующем рассуждении ошибку, которая привела к противоречию. Пока противоречие не показано как результат ошибки субъекта, мысль не имеет права идти дальше.
Диалектика вовсе не отрицает известной пользы от проверки и перепроверки предшествующего хода размышления, не отрицает и того, что в известных случаях эта проверка покажет встретившееся противоречие как результат ошибки, неточности.
Отрицает диалектика совсем другое, и именно то мнение, будто бы можно выработать такую формулу, которая позволяла бы сразу, минуя всякий анализ знания по его реальному, предметному содержанию, распознать «логические» (т.е. субъективные, из неточности или неряшливости выражения проистекающие) противоречия. Именно такая претензия лежит в основе обеих классических формулировок «запрета противоречия» — как аристотелевской, так и лейбницевско-кантовской. Согласно первой, запрету подлежит всякое высказывание, в котором выражено противоречие предмета самому себе «в одно и то же время и в одном и том же отношении». Согласно второй — всякое высказывание (или суждение), которое приписывает понятию противоречащий ему предикат (признак).
Под запрет, выраженный в его аристотелевской редакции, подпадает, как давно выяснено, суждение, выражающее знаменитый парадокс Зенона относительно летящей стрелы. Именно поэтому все логики, старающиеся придать абсолютный характер запрету в его аристотелевском виде, две тысячи лет пытаются столь же упорно, сколь и безуспешно, изобразить этот парадокс как результат неправильностей в выражении фактов. Они рискуют потратить на это еще две тысячи лет безрезультатных усилий, ибо Зенон высказал в единственно возможной (а потому и единственно «правильной») форме крайне типичный случай диалектического противоречия, заключенного в любом факте перехода, движения, изменения, превращения.
С другой стороны, формула Лейбница — Канта безусловно запретит такое, например, суждение: идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней. Это суждение также выражает переход противоположностей друг в друга. Поэтому оно, естественно, определяет субъект через предикат, который непосредственно с ним несоединим. Идеальное как таковое непосредственно не есть материальное, есть не-материальное, как и наоборот.
Всякое высказывание, выражающее самый момент, самый акт перехода (а не результатэтого перехода только), неизбежно заключает в себе явно или неявно выраженное противоречие, — притом противоречие «в одно и то же время» (а именно во время перехода, в момент перехода) и «в одном и том же отношении» (именно в самом отношении перехода противоположностей друг в друга).
Именно поэтому заранее обречена на провал всякая попытка сформулировать запрет противоречия в виде абсолютно-непререкаемого формального (т.е. безотносительного к конкретному содержанию высказываний) правила. Такое правило либо запретит заодно с «логически-противоречивыми» высказываниями также и все высказывания, выражающие противоречия реального изменения, реального перехода противоположностей, либо заодно со вторыми разрешит и первые. Это совершенно неизбежно, ибо по форме выражения в речи, в высказывании одни от других отличить вообще невозможно. Предметная реальность сплошь и рядом заключает в себе внутреннее противоречие как раз «в одно и то же время и в одном и том же отношении», и высказывание, соответствующее такому положению дел, диалектическая логика расценивает как совершенно правильное, несмотря на все вопли метафизиков.
Таким образом, если противоречие в определениях вещи появилось с необходимостью в результате движения мысли по логике фактов, характеризующих движение, изменение, развитие вещи, переход различных ее моментов друг в друга, – то это — не «логическое» противоречие, хотя бы оно и обладало всеми формальными признаками такового, а совершенно правильное выражение объективного диалектического противоречия.
В этом случае противоречие оказывается не непроходимым барьером на пути движения исследующей мысли, а, наоборот, трамплином, позволяющим сделать решительный скачок вперед в конкретном исследовании, в процессе дальнейшей переработки эмпирических данных в понятия.
Но этот скачок, характерный для диалектического развития понятий, становится возможным только потому, что в виде такого противоречия перед мышлением всегда вырастает реальная проблема, решение которой осуществляется через дальнейший конкретный анализ конкретных фактов, через отыскание тех реальных опосредующих звеньев, благодаря которым и посредством которых противоречие разрешается в действительности. Так решались всегда действительно серьезные проблемы в науке.
Например, философия диалектического материализма впервые смогла поставить и решить проблему сознания именно потому, что подошла к ней с диалектическим пониманием противоречия. Старый метафизический материализм упирался в данном пункте в явное противоречие. С одной стороны, тезис всякого материализма гласил, что материя (объективная реальность) первична, а сознание есть отражение этой реальности, т.е. вторично. Но если абстрактно взять отдельный изолированный факт целесообразной деятельности человека, то отношение между сознанием и предметностью выглядит как раз обратным. Архитектор сначала строит дом в сознании, а затем приводит объективную реальность (с помощью рук рабочих) к соответствию с разработанным идеальным планом. Если выразить это положение дел в философских категориях, то оно приходит, по видимости, в противоречие с общим тезисом материализма, «логически противоречит» ему. Здесь первично сознание, идеальный план деятельности, а чувственно-предметное воплощение этого плана выступает как нечто вторичное, производное.
Материалисты домарксовской эпохи в философии, как известно, не смогли справиться с этим противоречием. Когда речь шла о теоретическом сознании, они отстаивали точку зрения отражения, тезис о первичности бытия и вторичности сознания. Однако как только речь заходила об активной целенаправленной деятельности человека, метафизический материализм не мог связать концы с концами. Не случайно все материалисты до Маркса были чистейшими идеалистами в понимании истории общества. Здесь ими принимался прямо противоположный исходный принцип объяснения, никак с принципом отражения не связанный. В теориях французских просветителей мирно соседствовали два непримиренных антиномичных принципа объяснения человеческого познания и деятельности.
Маркс и Энгельс показали, что метафизический материализм постоянно впадал в это противоречие потому, что не видел реального опосредующего звена между объективной реальностью и сознанием, — не понимал роли практики. Отыскав это опосредующее звено между вещью и сознанием, диалектический материализм и решил проблему конкретно, объяснил самую активность субъекта из одного всеобщего принципа, чем и провел принцип материализма полностью в понимание истории. Противоречие тем самым было снято, конкретно разрешено, объяснено в необходимости его появления.
Метафизический материализм это противоречие устранял путем абстрактного сведения определений сознания к определениям материи. Но такое «разрешение» оставляло реальную проблему нетронутой. Факты, которые прямо и абстрактно не подводились под тезис о первичности материи (факты сознательной активной деятельности человека), этим, разумеется, не устранялись из действительности. Они устранялись лишь из сознания материалиста. В итоге материализм не мог окончательно справиться с идеализмом даже внутри своей теории.
Метафизический материализм поэтому и не устранял ту реальную почву, на которой вновь и вновь возникали идеалистические концепции относительно взаимоотношения материи и духа.
Лишь диалектический материализм Маркса — Энгельса — Ленина смог разрешить это противоречие, сохранив исходный тезис всякого материализма, но проводя этот тезис конкретно в понимании процесса рождения сознания из активной практической чувственной деятельности, изменяющей вещи.
Противоречие тем самым было не устранено, не объявлено ложным и выдуманным, а показано как необходимое выражение реального факта в его возникновении. Тем самым идеализм был выбит из самого прочного его убежища — спекуляции на фактах, касающихся активности субъекта в практике и в познании.
Таков и вообще способ разрешения теоретических противоречий в диалектике. Они не отрицаются, не устраняются, а конкретно разрешаются внутри нового, более глубокого понимания этих фактов, в прослеживании всей цепи опосредующих звеньев, которая замыкает взаимоисключающие абстрактные положения.
Метафизик всегда старается выбрать между двумя абстрактными тезисами один, так и оставляя его абстрактным, — в этом и заключается смысл формулы «или — или».
Диалектика же, обязывая мыслить по формуле «и — и», вовсе не ориентирует мышление на эклектическое примирение двух взаимоисключающих тезисов, как это в полемическом задоре часто стараются изобразить метафизики. Она ориентирует на более конкретное исследование фактов, в выражении которых появилось противоречие. В этом конкретном исследовании фактов, в прослеживании всей цепи опосредующих звеньев между реально противоречащими друг другу сторонами действительности диалектика и ищет разрешения противоречия.
При этом каждый из тезисов, ранее абстрактных, превращается в момент конкретного понимания фактов и объясняется как одностороннее выражение реальной противоречивой конкретности предмета, и притом конкретности в ее развитии. В развитии же всегда и везде в определенном пункте появляется новая реальность, которая хотя и развита на основе ей предшествующих форм, но тем не менее отрицает эти предшествующие формы, обладает характеристиками, противоречащими характеристикам менее развитой реальности.
1 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, т. III. Партиздат, 1936, с. 63.
2 Маркс К. Теории прибавочной стоимости. Госполитиздат, 1954, ч. II, с. 168.
3 Там же, с. 185.
4 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, т. II, с. 65-66.
5 Там же, с. 66.
6 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. I, с. 57.
7 Маркс К. Теории прибавочной стоимости, т. III, с. 140.
8 Там же, с. 142.
9 Маркс К. Капитал, т. III. Госполитиздат, 1955, с. 40 (курсив наш — Э.И.).
10 См. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. XVI, ч. II, с. 495 (курсив наш. — Э.И.).