1. Конкретная полнота абстракции к анализа как условие теоретического синтеза
Рассмотрение логической структуры «Капитала», к которому мы теперь обратимся, постоянно сопоставляя ее как с логикой движения мысли Рикардо, так и с теоретическими взглядами предшественников Маркса в области Логики, и должно прояснить нам логику Маркса в ее реальном практическом применении к анализу фактов, к анализу эмпирических данных.
Наша задача — выявить и подытожить всеобщие, логические элементы движения мысли Маркса в экономическом материале, логические формы, применимые в силу своей всеобщности и в любой другой теоретической дисциплине.
«Капитал», как известно, начинается с тщательнейшего и пристального анализа категории стоимости, то есть реальной формы экономических отношений, являющейся всеобщей и простейшей формой бытия капитала. Перед умственным взором Маркса находится при этом лишь одно-единственное и, как мы уже отмечали, внутри развитого капитализма крайне редкое фактическое отношение между людьми — прямой обмен товара на товар. Ничего более — ни денег, ни прибыли, ни заработной платы, – Маркс на этой ступени намеренно не принимает во внимание. Все эти вещи предполагаются несуществующими на этой ступени исследования.
И, тем не менее, анализ этой одной формы экономических отношений дает, как свой результат, теоретическое выражение объективно-всеобщей формы всех без исключения явлений и категорий развитого капитализма, развитой конкретности, – теоретическое выражение «стоимости как таковой», всеобщей формы стоимости.
Простейший «вид» существования стоимости и совпадает со стоимостью вообще, а реальное, фактически прослеживаемое развитие этой формы стоимости в другие ее формы составляет объективное содержание «дедукции категорий» «Капитала».
«Дедукция» в этом понимании начисто утрачивает свой формальный характер, которого она так и не утратила у Рикардо: здесь она непосредственно выражает реальный процесс происхождения одних форм экономического взаимодействия из других.
И это составляет как раз тот пункт, которого не было ни у Рикардо, ни у его последователей из буржуазного лагеря.
Понимание всеобщего понятия, лежащего в основании всей системы категорий науки, примененное здесь Марксом, вовсе не может быть отнесено за счет специфики предмета политической экономии. Оно отражает в себе всеобщую диалектическую закономерность развертывания любой объективной конкретности — природной, общественно-исторической или духовной.
Это понимание имеет значение для любой современной науки. Чтобы дать конкретное теоретическое определение «жизни» как исходной категории биологии, чтобы ответить на вопрос: «что такое жизнь вообще, жизнь как таковая?», — надо, по-видимому, поступить так, как поступил Маркс со стоимостью вообще, то есть конкретно проанализировать состав и способ существования простейшего проявления жизни — простейшего белкового тела. Тем самым только и получится единственно реальная «дефиниция» — раскрытие существа дела.
Тем самым — а вовсе не на пути отвлечения абстрактно-общего от всех без исключения явлений «жизни», можно действительно научно, действительно материалистически выразить «жизнь» в понятии — создать понятие «жизни как таковой».
Точно тоже и в химии. Понятие «химический элемент» вообще, как таковой, не выработаешь на пути отвлечения того общего, того одинакового, что имеют между собой и гелий и уран, и кремний и азот — все элементы менделеевской таблицы. Понятие химического элемента можно, по-видимому, получить в детальном рассмотрении простейшего элемента системы, водорода. Водород в данном случае предстает как та простейшая структура, при разложении которой вообще исчезают химические свойства материи, — производим ли мы это аналитическое разложение реально, экспериментально, или только «в уме». Водород поэтому и есть конкретно-всеобщий элемент химизма. Всеобщие необходимые закономерности, вместе с ним возникающие и вместе с ним исчезающие, и суть простейшие закономерности существования химического элемента вообще. В качестве простейших, всеобщих они встретятся далее и в уране, и в золоте, и в кремнии. А любой из этих сложных элементов может быть обратно сведен к водороду, что, кстати, происходит и в природе, и в эксперименте с ядерными процессами.
Тут, иными словами, осуществляется то же самое живое взаимопревращение «всеобщего» и «особенного», простейшего и сложного, которое мы наблюдали на примере категорий «Капитала», где «прибыль» предстает как развитая стоимость, как развитая простая форма товара, к которой прибыль постоянно «сводится» в реальном процессе движения экономической системы, а потому и в мышлении, воспроизводящем это движение. И здесь, как и везде, конкретное всеобщее понятие фиксирует не пустую отвлеченность, а реальную, объективную простейшую форму существования всей системы в целом.
Стоимость вообще (как таковая), «жизнь вообще», «химический элемент» – всё это понятия в полной мере конкретные. Это означает, что отражаемая ими реальность есть фактически, объективно существующая сейчас (или когда-либо существовавшая) реальность, сама по себе, а не только в виде «абстракта» от других особенных развитых форм существующая реальность, которая именно поэтому может быть реально исследована, получена в эксперименте и т.п.
Если же понимать стоимость (как и любую другую всеобщую категорию) лишь как отражение абстрактно-всеобщих признаков, которыми обладают все без изъятия развитые особенные явления, то ее как таковую попросту невозможно было бы исследовать «саму по себе», в строжайшем отвлечении от всех этих развитых явлений. В этом случае анализ «всеобщего» был бы невозможен ни в какой другой форме, кроме формального анализа понятия. Ведь в чувственно данном мире действительно нет и не может быть ни «животного вообще», ни «химического элемента как такового», ни «стоимости» в том их виде, в каком их понимала формальная логика. В таком виде они действительно существуют лишь в голове.
Именно поэтому у Рикардо не возникает и подозрения на этот счет, что «стоимость» должна быть исследована конкретно по ее форме, что ее вообще можно исследовать «как таковую», в строжайшем отвлечении от прибыли, ренты, процента, капитала и конкуренции…
Именно поэтому его абстракция стоимости обладает, как показал Маркс, двояким недостатком»: она, во-первых, неполна — то есть в ней не произошло действительного отвлечения от вещей, не имеющих отношения к ее внутренней природе, а, во-вторых, она формальна и уже в силу своей формальности неверна.
Вот категорическая и ясная характеристика научной абстракции (понятия, категории) стоимости у Рикардо данная Марксом:
«По отношению к первому [имеется в виду всеобщий закон — Э.И.] его абстракция слишком неполна, по отношению ко второму [имеется в виду «эмпирическая форма явления» — Э.И.] она есть формальная абстракция, которая сама по себе неверна» 1.
Нетрудно сформулировать собственный взгляд Маркса на всеобщую категорию, предполагающийся в этой оценке. Абстракция должна быть, во-первых, полной, а во-вторых, не формальной, а содержательной. Только в этом случае она будет верной, объективной.
Что это, однако, значит?
Мы уже показали, что «полнота» абстракции предполагает, что в ней выражаются непосредственно не абстрактно-всеобщие «признаки», свойственные всем без исключения особенным явлениям, к которым всеобщая абстракция относится, а совсем иное — конкретные теоретические характеристики объективно-простейшего нерасчленимого далее элемента системы взаимодействия, «клеточки» исследуемого целого.
В случае с системой товарно-капиталистической системы взаимодействия между людьми в процессе общественного производства материальной жизни такой клеточкой оказывается товар, простая товарная форма взаимодействия. В биологии, по-видимому, такой клеточкой является простейшая белковая структура, в физиологии высшей нервной деятельности — условный рефлекс, и т.д.
В этом пункте вопрос о «начале науки», об исходной всеобщей категории, лежащей в основании всей системы конкретных категорий науки, перекрещивается с вопросом о конкретности анализа, аналитического расчленения предмета, и об объективно допустимом пределе аналитического расчленения.
Конкретный теоретический анализ вещи предполагает, что вещь аналитически расчленяется не на равнодушные к ее специфике «составные части», а на специфически характерные только для этой вещи, внутренне связанные друг с другом необходимые формы ее существования.
В этом отношении «аналитический метод» Маркса полярно противостоит так называемому «односторонне аналитическому методу», пример применения которого представляет собой классическая буржуазная политическая экономия «Односторонне аналитический метод», унаследованный экономистами XVII‑XVIII вв. от современного им механического естествознания и философии эмпиризма (непосредственно через Локка), полностью соответствует представлению о предметной реальности как о своеобразном агрегате вечных и неизменных «составных частей», одинаковых у любого предмета природы. «Познать» вещь — значит, с точки зрения этого представления, аналитически разложить ее на эти вечные и неизменные составные части, а затем понять их способ взаимодействия внутри данной вещи.
«Труд», «потребность», «прибыль» в теории Смита-Рикардо в этом отношении представляют собой не менее яркий пример односторонне аналитических абстракций, в которых погашена вся конкретно-историческая определенность предмета, чем «частица» физики Декарта, чем «атом» Ньютона и т.п. категории науки того времени.
И Смит, и Рикардо пытаются понять товарно-капиталистическую систему взаимодействия как «сложное целое», составными частями которого являются вечные, одинаковые для любой ступени человеческого развития реальности — труд, орудия труда («капитал»), потребность, прибавочный продукт и т.д. и т.п.
Такую операцию «аналитического расчленения» предмета всегда возможно проделать и экспериментально и в «уме». Можно аналитически разложить живого кролика на такие, скажем, «составные части», как химические элементы, как атомы, молекулы и т.д. Но, получив на этом пути груду аналитически выявленных «составных частей», мы не сможем проделать, исходя из сáмого детального рассмотрения этих «составных частей», обратной операции — никогда не сможем из них понять, — а почему они раньше, до аналитического расчленения, давали своим «сочетанием» именно живого кролика, а не что-нибудь иное…
Анализ в данном случае умертвил, уничтожал как раз то, что мы хотели бы таким образом понять, — живую, конкретную, специфическую для данной вещи взаимосвязь. Анализ сделал невозможным «синтез».
В подобную же трудность уперлась буржуазная классическая экономия, теория Смита-Рикардо.
«Синтез» — понимание необходимой связи абстрактно взятых «составных частей» предмета (труда, «капитала», прибыли и пр.) оказался невозможным именно потому, что анализ, выявивший эти категории, был анализом односторонним, потому что он уничтожил, устранил как раз то, что составляет конкретно-историческую форму связи этих категорий между собой.
Трудность, заключенную в проблеме анализа и синтеза видел уже Аристотель. Он прекрасно понимал, что односторонне понимаемый анализ сам по себе никогда не приведет к истине. Задача познания, констатировал он в своей «Метафизике», двояка: надо не только познать, из каких составных частей вещь состоит, но и познать — почему эти составные части связаны между собой именно так, что они дают своим сочетанием именно данную, конкретную вещь, а не какую-нибудь иную…
Чувственно данную в созерцании вещь очень нетрудно «разложить» аналитически на ее «составляющие»: стул — черный, деревянный, четырехногий, тяжелый, с круглым сиденьем и т.д. и т.п. — вплоть до бесконечности.
Это — простенький пример эмпирического «анализа» и одновременно пример такого же «синтеза» абстрактных определений в суждении о вещи.
Следует заметить, что в данном случае происходит тоже непосредственное совпадение «анализа» и «синтеза». В суждении «этот стол — черный» можно увидеть и то, и другое. С одной стороны это чистейший «синтез» — соединение двух абстракций в суждении. С другой стороны столь же чистейший «анализ» — выявление в чувственно данном образе двух различных определений. И анализ и синтез одновременно протекают в процессе высказывания простейшего суждения о вещи.
Но в данном примере гарантией и основанием «правильности» анализа и синтеза является непосредственное созерцание — именно в нем выступают «соединенными» те признаки, которые суждение синтезирует, и в нем же эти «признаки» даны как различные, и потому то же самое созерцание является основой и критерием правильности аналитического выделения связываемых в суждении абстракций.
Так что совпадение анализа и синтеза в суждении о единичном факте, в высказывании фактического положения дел, понять нетрудно.
Гораздо труднее понять отношение анализа и синтеза в теоретическом суждении. Теоретическое суждение обязано опираться на более веские основания, нежели просто указание на то, что вещь в созерцании выглядит так, а не иначе.
Мы уже указывали в несколько другой связи, что вся концепция Канта выросла на трудности понять именно теоретические суждения, то есть суждения, связывающие такие абстракции, каждая из которых взаимно предполагает другую, то есть атрибутивно, в самой природе вещей связанные определения.
Суждение «все лебеди — белы» не представляет никакого труда для понимания с точки зрения логики, и именно потому, что оно не выражает необходимости связи двух определений.
Совсем иное — суждение «все предметы природы — протяженны». Если лебедь с одинаковым успехом может быть и небелым, то в суждении «все предметы природы протяженны» осуществлен необходимый синтез двух определений. Не может быть непротяженного предмета природы, как и наоборот — не может быть протяженности, не принадлежащей предмету природы.
Иными словами, теоретическое суждение должно связывать такие определения вещи, каждое из которых с необходимостью предполагает другое в качестве непременного условия своего бытия.
Еще иначе: теоретическое суждение связывается из абстракций, каждая из которых выражает необходимую, внутренне связанную с самой природой вещи определенность, такую определенность, лишившись которой, сама вещь рассыпается, перестает существовать как данная вещь — как «лебедь» или как «предмет природы».
Лебедя можно выкрасить в любой цвет, лишить его белого цвета – от этого он не перестанет быть лебедем.
Протяженности у предмета природы отнять нельзя, не уничтожив сам предмет природы.
Теоретическое суждение должно поэтому иметь в своем составе только такие абстракции, которые выражают необходимо присущие данному предмету формы его существования.
Где же взять гарантию на тот счет, что в суждении связаны именно такие абстрактные определения?
Кант решает вопрос, как известно, субъективистски и притом чисто формально. Суждение «все тела природы протяженны» он обосновывает как теоретическое тем, что оно есть суждение чисто аналитическое, «поясняющее» смысл термина «тело природы». Поэтому у обеих связываемых абстракций — «тело природы» и «протяженность» – один и тот же объем, они взаимно покрывают друг друга и просто передают разными словами одно и тоже.
И это «одно и тоже» — априорное устройство аппарата созерцания субъекта, основание всеобщности и необходимости суждения насчет «тел природы». Непротяженного тела природы «не может быть», потому что аппарат чувственного созерцания субъекта устроен таким образом, что все воспринимает под формой пространства. И даже если где-то в природе есть «непротяженное тело» (есть оно на самом деле или нет — на этот вопрос Кант не считает возможным ответить), то и оно, попав в поле зрения субъекта, в сферу его «опыта» тоже предстанет в нем как «протяженное».
Поэтому-то все так называемые «синтетические» суждения и предстают как суждения, аналитически раскрывающие природу субъекта, а трансцендентальная природа субъекта, выносящего суждения, оказывается единственной основой теоретического «синтеза».
Под видом «синтетического» суждения всегда на самом деле, по Канту, происходит аналитическое выражение априорных познавательных способностей субъекта, а вся система теоретического знания предстает как система абстракций, служащих цели самовыражения, самоанализа субъекта познания.
Чувственно данный мир превращается в чистый повод, в чисто внешний материал самовыражения субъекта, его «дедуктивного» саморазвертывания.
В вещах «в себе», в вещах, взятых сами по себе, Кант не считает возможным установить основания для теоретического синтеза абстрактных определений. И это — спекуляция вовсе не на пустом месте, а на действительной трудности теоретического анализа и теоретического синтеза.
Ибо вся трудность теоретического анализа вещи всегда и состоит в том, чтобы абстрактно выделить и выразить в ней такие определения, которые необходимо, внутренне связаны с самой природой вещи.
Эмпирическое созерцание вещи на этот вопрос ответа дать не может. Чтобы отделить необходимую форму бытия вещи от такой, которой может и не быть без ущерба для существования вещи как именно данной конкретной вещи («лебедя», «тела природы», «труда» и пр.), нужно перейти от созерцания к чувственно-практическому эксперименту, к общественной практике человека во всем ее историческом объеме.
Лишь практика общественного человечества, то есть совокупность исторически развивающихся форм реального взаимодействия общественного человека с природой вне человека, оказывается и основой, и критерием истинности теоретического анализа и синтеза.
Этой реальности Кант не видит. Естественно, что и трудности, с этим связанной, он разрешить не может.
Как выглядит эта реальная проблема в развитии политической экономии?
Это ясно прослеживается на категории «труд» и на связанной с ним категории «стоимости».
Поскольку категория стоимости закладывается в фундамент всей теории и служит теоретическим основанием всех остальных обобщений, постольку от понимания «труда» как субстанции «стоимости» зависит теоретическое понимание всех остальных явлений товарно-капиталистической системы.
Верно ли суждение: «субстанцией стоимости является труд?» Нет. Это теоретическое суждение равноценно по своей теоретической значимости суждению: «человек есть по своей природе — частный собственник», — утверждению, что быть частным собственником столь же атрибутивно присуще природе человека, сколь телу природы — протяженность.
Иными словами, здесь выявлены в рассмотрении эмпирически данного положения дел абстрактные характеристики, каждая из которых с необходимостью, заложенной в природе и того и другого, вовсе не заключена.
Маркс прекрасно показал, в чем тут дело. Исторически преходящее свойство труда принято здесь за характеристику, выражающую его внутреннюю природу. Создает стоимость далеко не всякий труд, далеко не всякая исторически конкретная форма труда, подобно тому, как частным собственником является вовсе не человек как таковой, а исторически конкретный человек — человек внутри определенной, исторически конкретной формы общественного бытия.
Но как различить то, что принадлежит исторически определенной форме существования человека от того, что принадлежит ему как человеку вообще?
Ответ на это может дать только дальнейший анализ той реальности, о которой выносится теоретическое суждение, с точки зрения всей практики человечества. Последняя и выступает как единственный критерий, позволяющий уверенно отвлечь, аналитически выявить такое определение, которое выражало бы атрибутивно принадлежащую предмету форму его бытия.
Но как различить то, что принадлежит исторически определенной форме существования человека от того, что принадлежит ему как человеку вообще?
Ответ на это может дать только дальнейший анализ той реальности, о которой выносится теоретическое суждение, с точки зрения всей практики человечества. Последняя и выступает как единственный критерий, позволяющий уверенно отвлечь, аналитически выявить такое определение, которое выражало бы атрибутивно принадлежащую предмету форму его бытия.
Эмпирически-всеобщим фактом и во времена Смита–Рикардо, и во времена Маркса было бытие человека в качестве частного собственника. Таким же эмпирически-всеобщим фактом было и свойство труда создавать не просто продукт, а товар, стоимость.
Это эмпирически-всеобщее положение дел классиками политической экономии и фиксировалось в виде суждения: субстанцией стоимости является «труд» – труд вообще, без дальнейших теоретических уточнений, выражающих как раз его конкретно-историческую определенность, внутри которой он только и создает не продукт, а товар, не потребительную стоимость, а стоимость.
И поскольку классики политической экономии вырабатывают абстрактно-теоретические определения с помощью односторонне аналитического метода, постольку они оказываются в итоге не в состоянии понять — а почему же именно труд выступает то в форме «капитала», то в форме «заработной платы», то в форме «ренты»…
Задача абсолютно по самой своей природе неразрешимая — одна и та же, и у естественников XVII‑XVIII вв., и у Смита-Рикардо. Те пытаются понять — как и почему «атомы», «частицы», «монады» своим сочетанием порождают то космическую систему, то тело животного. Эти — как и почему «труд вообще» порождает то капитал, то ренту, то заработную плату…
Теоретически «синтез» никак не получается ни у тех, ни у других, и не получается именно потому, что анализ их не был конкретным, а расчленял предмет на равнодушные составные части, общие для любой предметной сферы или для любой исторической формы производства.
Труд вообще есть безусловно необходимое условие возможности, условие бытия, возникновения и развития и ренты, и капитала, и заработной платы.
Но он же является одновременно и условием их «небытия», их отрицания, их уничтожения. Труд вообще столь же безразличен к «бытию» капитала, как и к его «небытию». Тут точно такое же отношение, как у атома к человеческому мозгу.
Он [атом] является всеобщим и необходимым условием его [мозга] возникновения, но не является внутренне необходимым условием, таким условием, которое одновременно есть столь же необходимое следствие. Тут нет формы внутреннего взаимодействия, внутренней взаимообусловленности.
И из рассмотрения атома самого по себе (как всеобщего и необходимого условия возникновения мозга) никогда, никакими силами не поймешь той конкретной формы взаимодействия, в которой миллиарды миллиардов атомов составляют мозг.
А из рассмотрения «труда вообще» — той необходимости, с которой труд внутри товарно-капиталистической системы производит капитал, заработную плату и ренту…
В связи с этим пороком односторонне аналитических абстракций, выработанных классиками буржуазной науки, Маркс замечает:
«Перейти от труда прямо к капиталу столь же невозможно, сколь невозможно от расовых особенностей перейти прямо к банкиру или от природы — к паровой машине» 2.
Перекликаясь с известным афоризмом Фейербаха — «из природы прямо не выведешь даже бюрократа», Маркс и с этой стороны подводит к тому же выводу: все трудности теоретического анализа и синтеза решаются реально на почве категории конкретно-исторического взаимодействия, взаимообусловленности явлений внутри определенного, исторически возникшего и развившегося целого, внутри конкретно-исторической системы взаимодействия.
Иными словами, и «анализ–синтез», и «дедукция–индукция» перестают быть метафизически полярными, а потому и беспомощными логическими формами только на почве сознательно исторического взгляда на исследуемую реальность, на основе представления о любой предметной реальности как об исторически возникшей и развившейся системе взаимодействующих явлений.
Такой взгляд и дал Марксу в руки четкий рациональный критерий, согласно которому, опираясь на всю рационально понятую историю практики человечества, он уверенно разрешил трудности, связанные с проблемой «теоретического анализа», «теоретического синтеза», теоретической дедукции и теоретической индукции.
В практике человечества, взятой во всем ее историческом объеме, Маркс и обрел критерий для различения эмпирического «синтеза» и синтеза теоретического, аналитических абстракций, фиксирующих всеобщее эмпирическое положение дел, – и теоретических абстракций, фиксирующих в своей взаимосвязи внутренне необходимую связь выражаемых ими явлений.
И если у Смита–Рикардо, а также у Гегеля чисто эмпирический «синтез» часто выдается за теоретический, если все трое постоянно выдают исторически преходящую форму явления за его внутреннюю структуру, за вечную природу явлений, и «дедуктивно» – из природы вещей — «выводят» оправдание самой грубой эмпирии, то методы Маркса выставляют строжайшие логические, философские преграды для подобных ходов мысли.
И «дедукция» и «индукция», и «анализ» и «синтез» оказываются теоретически могучими логическими средствами обработки чувственно данных эмпирических фактов именно потому, что они сознательно ставятся на службу исторического по существу подхода к исследованию.
Иными словами, потому, что они основываются на диалектико-материалистическом понимании объекта как исторически возникшей и развертывающей системы взаимодействующих особым образом явлений.
Потому-то «аналитический метод» Маркса — метод, восходящий от «целого», данного в созерцании, к условиям его возможности, и совпадает с методом генетического выведения теоретических определений, с логическим прослеживанием реального происхождения одних явлений из других: денег — из движения товарного рынка, капитала – из движения товарно-денежного обращения, в которое попадает рабочая сила, и т.д. Эта — историческая по существу точка зрения на вещи и на процесс их теоретического выражения и позволила Марксу четко поставить вопрос о реальной субстанции стоимостных свойств продукта труда, о всеобщей субстанции всех остальных конкретно-исторических категорий политической экономии.
Не труд вообще, а конкретно-историческая форма труда была понята как субстанция стоимости. А в связи с этим совершенно по-новому встал вопрос о теоретическом анализе стоимости по ее форме, — она предстала как конкретно-всеобщая категория, дающая возможность понять теоретически («вывести», «дедуцировать») ту реальную конкретно-историческую необходимость, с которой стоимость превращается в «прибавочную стоимость», в «капитал», в «заработную плату», в «ренту» и все прочие развитые конкретные категории.
Иными словами, впервые был полностью раскрыт и проанализирован исходный пункт, отправляясь от которого, можно действительно развить всю систему теоретических определений предмета с логической необходимостью, отражающей необходимость реального генезиса товарно-капиталистической формации.
В чем заключался этот конкретный анализ стоимости по ее форме, тот самый анализ, которого недоставало Давиду Рикардо? Ответ на этот вопрос и должен дать нам ключи к пониманию теоретической «дедукции категорий» в «Капитале», к пониманию его способа восхождения от абстрактного к конкретному.
Процесс восхождения от всеобщего теоретического определения предмета к пониманию всей сложности его исторически развитой структуры — «конкретности» – предполагает конкретный и полный анализ исходной, всеобщей категории науки. Мы видели, что недостаточная конкретность анализа стоимости у Рикардо предопределила и неуспех замысла Рикардо развить всю систему теоретических определений, построить все здание науки на одном, прочно и категорически установленном фундаменте, не дала ему возможности «вывести» даже ближайшую категорию — «деньги», не говоря уже обо всем остальном.
Вопрос о конкретном и полном анализе всеобщей категории науки и ныне остается одним из самых животрепещущих и труднейших вопросов любой науки. Известно, какие разногласия возникают в нашей эстетике сразу, как только речь заходит о таких категориях, как «красота», «прекрасное», «эстетическое».
Известно, как часто химик, в совершенстве владеющий проблематикой того раздела химии, которому он посвятил жизнь, оказывается в превеликом затруднении, когда перед ним встает вопрос об объективной природе тех вещей, которые он исследует, – вопрос о том, что такое «химическое соединение вообще».
Известно, сколько трудностей в современной физике связано с тем, что такие предельно всеобщие категории, как пространство, время и движение труднее всех других поддаются конкретно-физическому определению. Здесь оказывается совершенно очевидным, что без ясных философских представлений о путях, на которых могут быть найдены объективные определения таких категорий, нельзя сделать ни шагу. Разительный пример тому — рассуждения великого Эйнштейна на первых страницах его книги «Сущность теории относительности». Эйнштейн сознательно оставляет открытым вопрос о конкретном теоретическом определении категорий пространства и времени, указывая на тот факт, что это — один из темных вопросов, на которые человечество не смогло ответить объективно, несмотря на все усилия и попытки в этом направлении. Сам Эйнштейн склоняется к агностическому взгляду на возможность ответить на вопрос о том, что такое сами по себе пространство и время, и переходит сразу к выражению математических характеристик явлений, так и оставляя открытым вопрос об их реальной физической субстанции. И это обстоятельство — трудность решить вопрос о конкретно-всеобщей природе исследуемых явлений — проистекает чаще всего из неумения правильно поставить этот вопрос. А отсюда и проистекает чисто позитивистское отношение к частным вопросам теории: дело ученого, мол, заключается лишь в том, чтобы детально описывать и выражать в формулах протекание определенного рода процессов, а вопрос о конкретно-всеобщей природе этих процессов, о реальной их субстанции, это, мол, вопрос темный, а может быть даже и праздный, который следует взвалить на плечи философии, поскольку она уже имеет пристрастие к такого рода вещам…
До поры до времени такое отношение к вещам и к процессу их теоретического выражения остается, правда, безнаказанным. Но в конце концов, в узловых пунктах развития науки, в пунктах, решающих судьбу теории в целом, а тем самым и всех частных ее разделов, вопрос о всеобщем основании системы науки встает вновь и вновь и настоятельно требует своего категорического решения.
Поэтому решение вопроса о «стоимости» у Маркса, опирающееся на продуманную методологию его решения, остается до сих пор чрезвычайно поучительным для любой теоретической дисциплины.
Итак, в чем же заключается особенность анализа стоимости у Маркса, которая закладывает прочный фундамент теоретического «синтеза» категорий, дает возможность ему строжайшим образом перейти от рассмотрения стоимости к рассмотрению денег, капитала и т.д.?
Вопрос, поставленный так, сразу сталкивает логику с проблемой противоречия в определениях вещи, с проблемой, которая в конце концов и заключает в себе ключ ко всему остальному. В противоречии как единстве и совпадении взаимоисключающих теоретических определений Маркс и открывает разгадку «конкретного» и путей его теоретического выражения в понятии. К анализу этого пункта мы и перейдем.
2. Противоречие как факт научного развития
«Логическое противоречие» — наличие взаимоисключающих определений в теоретическом выражении вещи — давно занимало философию. Не было и нет ни одного философского или логического учения, которое в той или иной форме не ставило и по-своему не решало бы этот вопрос.
Философию этот факт интересовал всегда именно потому, что это – прежде всего факт, независимый ни от какой философии, факт, который постоянно и с роковой необходимостью воспроизводится в научном развитии, в мышлении человечества, в том числе и внутри самой философии. Более того, логическое противоречие самым недвусмысленным образом обнаруживает себя как ту форму, в которой всегда и везде происходит движение, развитие мысли о вещах. Древние греки прекрасно понимали, что истина рождается только в борьбе мнений. Критика любой теории всегда направляется на отыскание в ней «противоречий». Новая теория всегда утверждает себя тем, что показывает тот способ, которым разрешаются противоречия, не разрешимые с помощью принципов старой теории.
Но если этот эмпирический факт просто описать как факт, то оказывается, что «противоречие» — это нечто нетерпимое, нечто, от чего мышление всегда тем или иным способом старается избавиться. И вместе с тем, несмотря на все попытки от него избавиться, мышление опять и опять его воспроизводит.
И поскольку философия и логика не просто констатируют и описывают этот факт, а исследуют его, постольку вопрос о нем встает как вопрос о причинах и источниках его появления в мышлении, о его реальной природе. В философии вопрос поэтому встает так: допустимо или недопустимо противоречие в истинном выражении вещи? Представляет ли оно собой нечто чисто субъективное, нечто создаваемое лишь субъектом познания, или же оно необходимо возникает в силу природы вещей, выражаемых мышлением?
Именно этот пункт и составляет рубеж между диалектикой и метафизикой. Диалектика и метафизика, в конце концов, составляют два принципиально противоположных способа разрешения противоречий, неизбежно возникающих в научном развитии, в развитии теоретического знания.
Различие между ними, выраженное в самой общей форме, состоит в том, что метафизика так или иначе толкует логическое противоречие как лишь субъективный фантом, к сожалению вновь и вновь появляющийся в мышлении в силу его несовершенства, а диалектика рассматривает его как необходимую логическую форму, в которой осуществляется развитие мышления, знания, переход от незнания к знанию, от абстрактного выражения предмета — к все более и более конкретному его теоретическому выражению.
В качестве всеобщей формы развития знания, в качестве необходимой логической формы диалектика и рассматривает противоречие. Только таким оно и может выглядеть с точки зрения на познание и мышление как на естественно-исторический процесс, управляемый законами, не зависящими от желаний человека.
К противоречию постоянно вновь и вновь возвращает философию развитие знаний, развитие науки. И как вопрос, требующий своего четкого решения, вопрос о противоречии, о его реальном смысле, об источнике и причине его появления в мышлении, этот вопрос встает именно там, где наука подходит к систематическому выражению предмета в понятии, именно там, где мышлению приходится строить систему теоретических определений.
Там, где налицо простое бессистемное пересказывание явлений, вопрос о противоречии не возникает. Простейшая попытка систематизировать знания сразу же приводит к проблеме противоречий.
Мы уже видели, в каких пунктах исследования в эту проблему уперлось с необходимостью развитие теории трудовой стоимости, что Рикардо помимо своего желания строит целую систему теоретических противоречий именно потому, что старается развить все определения из одного принципа — из принципа определения стоимости количеством рабочего времени. Одни из «логических» противоречий в своей системе он заметил уже сам, другие — со злорадством констатировали враги трудовой теории стоимости.
Основным видом «логического противоречия», вокруг которого развернулась борьба за и против трудовой теории стоимости, оказалось как раз противоречие между всеобщим законом и эмпирически всеобщими формами его собственного осуществления.
Попытки вывести из всеобщего закона теоретические определения развитых конкретных явлений, закономерно и постоянно повторяющихся на поверхности товарно-капиталистического производства и распределения, на каждом шагу стали приводить к парадоксальным результатам.
Явление (скажем, прибыль), с одной стороны, «подводится» под закон стоимости, его необходимые теоретические определения «выводятся» из закона стоимости, но с другой стороны, его специфические отличия оказываются заключенными в таком определении, которое прямо и непосредственно и притом взаимоисключающим образом противоречит формуле всеобщего закона…
И противоречие такого рода — противоречие в теоретическом выражении явления в понятии стоимости — проявляется с тем большей остротой, чем больше стараний затрачивается на то, чтобы от него избавиться.
И это обстоятельство вовсе не является привилегией политической экономии, исследующей классово-антагонистическую действительность экономических отношений.
«Противоречие» знакомо любой современной науке. Стоит вспомнить хотя бы обстоятельства, внутри которых родилась гениальная теория относительности. Попытки усвоить с помощью категорий классической механики определенные явления, выявленные в экспериментах Майкельсона, привели к тому, что внутри системы понятий классической механики появились нелепые, парадоксальные «противоречия», принципиально не разрешимые с помощью категорий классической механики, и именно в качестве способа разрешения этих противоречий родилась гениальная гипотеза Эйнштейна.
Но и теория относительности не спасла теорию от противоречия. До сих пор не разрешен ни автором теории относительности, ни кем-либо другим известный парадокс в теоретических определениях вращающегося тела. Заключается он в следующем. Теория относительности, связывающая пространственные характеристики тел с их движением, выразила эту связь в формуле, согласно которой «длина тела» сокращается в направлении движения тем более, чем скорее движется тело. Это математическое выражение всеобщего закона движения тела в пространстве вошло в математический арсенал современной физики как прочное теоретическое завоевание.
Но попытка с его помощью теоретически обработать, теоретически усвоить такой реальный физический случай, как вращение твердого диска вокруг оси приводит к «нелепейшему» парадоксу. Получается, что окружность вращающегося диска сокращается тем более, чем больше скорость вращения, а длина радиуса вращающегося тела, согласно той же формуле, необходимо остается неизменной…
Заметим, что этот «парадокс» — не просто курьез, а случай, в котором остро ставится вопрос о физической реальности всеобщих формул Эйнштейна. Если всеобщая формула выражает объективно-всеобщий закон предметной реальности, исследуемой в физике, то в самой объективной реальности следует допустить объективно-парадоксальное соотношение между радиусом и окружностью вращающегося тела — даже в случае вращения детского волчка, — потому что ничтожность сокращения окружности ничего не меняет в принципиальной постановке вопроса.
Убеждение в том, что в самой физической реальности такого парадоксального соотношения «не может быть», совершенно равносильно отказу от признания физической реальности всеобщего закона, выраженного формулой Эйнштейна. А это — путь к чисто инструменталистскому оправданию всеобщего закона. Служит закон теории и практике – ну и хорошо, и нечего задаваться пустым вопросом о том, соответствует ему что-либо в «вещах в себе» или нет. Именно так предпочитал примириться с парадоксом и сам автор теории относительности.
Можно было бы привести еще немало примеров подобного рода, удостоверяющих, что предметная реальность всегда раскрывается перед теоретическим мышлением как реальность противоречивая. История науки от Зенона Элейского до Альберта Эйнштейна независимо ни от какой философии показывает это обстоятельство как бесспорный эмпирически констатируемый факт.
Задача поэтому не может состоять в нагромождении новых и новых примеров из разных областей знания, подтверждающих это фактическое положение дел. Количество примеров и здесь не может сдвинуть с места ни в понимании философского смысла примеров, которые эту истину подтверждают, ни в понимании реального смысла той философской истины, которая с их помощью подтверждается.
Задача и тут может быть, по-видимому, решена только на пути анализа хотя бы одного типичного случая, «примера», в котором всеобщий закон выразился с классической полнотой, а не на пути абстракции «одинакового» во всех случаях и примерах подобного рода.
Вернемся поэтому к реальности товарно-капиталистического хозяйства и к процессу теоретического выражения в политической экономии.
Этот пример хорош потому, что он чрезвычайно типичен, он наглядно демонстрирует те тупики, в которые неизбежно приходит метафизическое мышление, стараясь разрешить основную формальную задачу науки — развернуть систематическое выражение предмета в понятии, систему теоретических определений вещи, развитую из одного теоретического принципа. Это, во-первых.
А, во-вторых, что еще важнее, потому, что в «Капитале» Маркса мы находим рациональный выход из трудностей и противоречий, диалектико-материалистическое разрешение тех антиномий, которые разрушили трудовую теорию стоимости в ее классической, рикардианской форме.
3. Противоречия трудовой теории стоимости и их диалектическое разрешение у Маркса
Напомним снова, что все без исключения «противоречия» системы Рикардо – плод его стремления выразить все явления через категорию стоимости.
Там, где этого стремления нет, — нет и «противоречий»; формула вульгарно-профессорской «науки» («капитал» — процент, земля — рента, труд — заработная плата) никакого «противоречия» ни в себе, ни с эмпирически данными фактами не выражает, но именно благодаря этому не содержит в себе также и ни крупицы теоретического выражения эмпирических фактов. «Противоречия» здесь нет потому, что между капиталом, землей, трудом, рентой, заработной платой и процентом он не устанавливает никакой внутренней связи, — потому, что теоретическое определение этих категорий не развито из одного и того же теоретического исходного пункта. Они не показаны как необходимые модификации одной и той же конкретно-всеобщей субстанции. Неудивительно, что между ними нет внутреннего противоречия, а есть только внешнее (с которым метафизик прекрасно мирится), ибо вообще не отмечено никакой — а не только противоречивой – внутренней генетической связи между ними…
Они не противоречат друг другу потому, что вообще не стоят ни в какой связи.
Рикардо же пытается развить всю систему теоретических определений эмпирии из одного исходного принципа, из трудовой теории стоимости. И именно поэтому вся действительность предстает в его изображении как система конфликтов, антагонизмов, антиномически взаимоисключающих тенденций, противоположно направленных сил, которые именно противоположностью своей создают то «целое», которое он рассматривает.
И именно этим Рикардо и велик.
«Логические противоречия», в которых экономисты и философы из буржуазного лагеря видели признак слабости, свидетельство неразработанности его теории, выражали как раз обратное — силу и объективность его способа теоретического выражения вещи. Рикардо заботился прежде всего о соответствии теоретических положений и выводов реальному положению дел, а уж затем о соответствии известному постулату метафизического мышления, согласно которому предмет не может противоречить сам себе, а его отдельные теоретические определения — друг другу.
Он смело (даже, как говорил Маркс, «цинично») выражает реальное положение вещей, и это реально-противоречивое положение вещей отражается в его системе в виде противоречий в определениях. Когда же его ученики и последователи делают своей главной заботой уже не столько теоретическое выражение фактов, сколько формальное согласование уже выработанных определений между собой, подчиняющееся как верховному принципу — принципу запрещения противоречий в определениях, – то с этого пункта как раз и начинается процесс разложения трудовой теории стоимости.
Вместо развития теории в итоге получается ее деградация, разложение системы теоретических определений вещи в самом буквальном смысле этого слова.
Анализируя взгляды Джемса Милля, Маркс констатирует прежде всего остальное:
«К чему он стремится — это формальная логическая последовательность. С него поэтому [поэтому! — Э.И.] начинается разложение рикардианской школы» 1.
Само по себе стремление оправдать теорию Рикардо перед судом канонов формально-логической последовательности проистекает, разумеется, вовсе не из платонической любви к формальной логике. Стимулом этого занятия является другое – более или менее честное стремление представить систему товарно-капиталистического производства не как исторически возникшую, а потому и могущую превратиться в некоторую другую, более высокую систему, а как от века и навек равную себе, вечную форму производства.
И если то или иное явление, будучи выражено и понято через всеобщий закон стоимости, вдруг встает в отношение теоретического (логического) противоречия с формулой всеобщего закона — закона определения стоимости количеством рабочего времени, — то в глазах буржуазного теоретика это выглядит как свидетельство его несоответствия вечным и неизменным устоям экономического бытия.
Поэтому-то его старания и направляются на то, чтобы доказать его прямое соответствие всеобщему закону, который сам по себе понят без противоречия, как вечная и неизменная форма экономики. Формальная логика здесь выступает как послушное и самое подходящее средство согласования определений. Сама по себе она, конечно, в этом неповинна, хотя и заключает в себе возможность такого использования.
Острее всего буржуазные экономисты чувствуют «противоречие» между всеобщим законом стоимости у Рикардо и прибылью. Попытка выразить явления прибыли через категорию стоимости, подвести прибыль под теорию трудовой стоимости, уже у Рикардо обнаруживает противоречие в определении.
И, поскольку прибыль как раз и есть «святая святых» религии частной собственности, постольку экономисты и направляют все свои теоретические усилия на то, чтобы согласовать ее определения со всеобщим законом стоимости.
Но если хотят прямо и непосредственно (как в силлогизме по модусу Барбара) согласовать теоретические определения стоимости с теоретическими определениями прибыли как особой формы, особой модификации, «вида» стоимости, то тут сразу же открываются два пути.
Первый путь — изменить выражение прибыли с таким расчетом, чтобы оно подводилось без противоречия под теоретическое выражение стоимости, под категорию стоимости.
Второй путь — изменить самое выражение стоимости, так «уточнить» его, чтобы определения прибыли подводились под него также без противоречия…
Эти оба пути одинаково вели к разложению теории Рикардо. Для вульгарной экономики предпочтительнее был второй путь, путь «уточнения» определений стоимости, ибо лозунгом эмпиризма всегда является лозунг — приводи всеобщую формулу закона к соответствию с эмпирически бесспорным положением дел, с «одинаковым» в фактах, — в данном случае с эмпирической формой существования прибыли.
Эта философская позиция кажется на первый взгляд самой очевидной и здравой. Но ее реализация невозможна без принесения в жертву всеобщих теоретических положений трудовой теории стоимости, самого понятия стоимости.
Рассмотрим детально, как и почему это необходимо получается.
В парадоксальное отношение между теоретическими определениями «стоимости» и «прибыли» упирается сам Рикардо. Его закон стоимости гласит, что живой труд, труд человека, есть единственный источник стоимости, а время, затраченное на производство продукта, составляет единственную объективную меру стоимости.
Что, однако, получается, если «подвести» под этот всеобщий закон, который не может быть ни нарушен, ни отменен, ни изменен (поскольку он выражает всеобщую сокровенную природу любого экономического явления), эмпирически бесспорный факт существования прибыли?
Рикардо, с другой стороны, столь же отчетливо понимает, что одним законом стоимости прибыль не объяснишь, что он не исчерпывает всей сложности ее состава. В качестве второго решающего фактора, во взаимодействии с которым закон стоимости может объяснить прибыль, Рикардо берет закон средней нормы прибыли, всеобщую норму прибыли.
Всеобщая норма прибыли — это чисто эмпирический, а поэтому бесспорный факт. Суть его состоит в том, что величина прибыли зависит исключительно от совокупной величины капитала и ни в коем случае от той пропорции, в которой капитал делится на основной и оборотный, на постоянный и переменный и т.д.
Этот эмпирически всеобщий «закон» Рикардо и привлекает для объяснения механизма производства прибыли как фактор, который видоизменяет, осложняет действие закона стоимости. Что это за «фактор», откуда он взялся, в каком внутреннем отношении он находится ко всеобщему закону — все это Рикардо не исследует. Его существование предполагается Давидом Рикардо абсолютно некритически, как эмпирически бесспорный факт.
Но мало-мальски внимательный анализ сразу обнаруживает, что закон средней нормы прибыли прямо и непосредственно противоречит (притом исключающим образом) всеобщему закону стоимости, определению стоимости рабочим временем.
«Вместо того, чтобы предполагать эту всеобщую норму прибыли, Рикардо должен был бы скорее исследовать, насколько ее существование вообще мирится с определением стоимости рабочим временем; в таком случае он нашел бы, что вместо соответствия она ему противоречит…» 2.
Противоречие это заключается в следующем: закон средней нормы прибыли устанавливает зависимость величины прибыли исключительно от величины капитала в целом, устанавливает, что величина прибыли абсолютно не зависит от того, какая доля капитала затрачивается на заработную плату, превращается в живой труд наемного рабочего. Но всеобщий закон стоимости прямо утверждает, что новая стоимость может быть продуктом лишь живого труда и ни в коем случае не «мертвого», ибо мертвый труд (т.е. труд, опредмеченный ранее в виде машин, зданий, сырья и т.п.) никакой новой стоимости не создает, а лишь пассивно переносит по частям свою собственную на продукт.
Рикардо и сам видит здесь трудность. Но совершенно в духе метафизического мышления высказывает эту трудность не как противоречие в определении закона, а как «исключение из правила». Но это, конечно, дела не меняет, и «по этому поводу Мальтус справедливо замечает, что в процессе развития индустрии правило становится исключением, а исключение — правилом…» 3.
Отсюда и получается проблема, совершенно неразрешимая для метафизического мышления. Всеобщий закон в глазах метафизически мыслящего теоретика может быть оправдан только как эмпирически всеобщее правило, которому подчиняются непосредственно все без исключения явления.
Но в данном случае оказывается, что всеобщим эмпирическим «правилом» становится как раз нечто противоположное всеобщему закону стоимости, как раз отрицание закона стоимости.
Теоретически выявленный всеобщий закон приходит к антиномически неразрешимому противоречию с эмпирически всеобщим правилом, с эмпирически всеобщим в фактах.
И когда при этом продолжает пытаться все-таки согласовать «всеобщий закон» с непосредственно общим, отвлеченным от фактов, то и получается проблема, «разрешение которой гораздо более невозможно, чем квадратура круга… Это просто попытка представить существующим то, чего нет…» 4.
Вопрос об отношении всеобщего и особенного, всеобщего закона и эмпирически очевидной формы его собственного проявления (общего в фактах), – теоретической абстракции и абстракции эмпирической, — и явился в истории политической экономии одним из тех камней преткновения, через который буржуазная теория перешагнуть так и не смогла.
Факты — упрямая вещь. И здесь факт остается фактом: всеобщий закон (закон стоимости) стоит в отношении взаимоисключающего противоречия с эмпирически всеобщей формой своего собственного проявления, с законом средней нормы прибыли. Непосредственно одно с другим согласовать нельзя именно потому, что такого согласия, такого соответствия между ними нет в самой экономической действительности.
Метафизически же мыслящий теоретик, столкнувшись с таким фактом, как с неожиданным сюрпризом, с парадоксом, неизбежно толкует его как результат «ошибок», допущенных мыслью ранее, в теоретическом выражении фактов.
Естественно, что и разрешение этого парадокса он ищет на пути чисто формального анализа теории, на пути «уточнения понятий», «исправления выражений». Постулат, согласно которому предметная реальность не может сама по себе, внутри себя, противоречить самой себе, для него высший и непререкаемый закон, в угоду которому он готов принести в жертву все на свете. Пусть погибнет мир, лишь бы торжествовал закон запрещения противоречия!
Разоблачая полнейшую антинаучность подобных установок, полнейшую несовместимость их с теоретическим подходом к делу, Маркс замечает: «Противоречие между общим законом и развитыми конкретными отношениями здесь должно разрешаться… путем прямого подчинения и непосредственного приспособления конкретного к абстрактному. И это именно должно быть достигнуто путем словесной фикции, путем изменения правильных названий вещей. Здесь в действительности получается словопрение, так как реальные противоречия, которые не разрешены реально, должны быть разрешены фразами» 5.
Закон запрещения противоречия в определении торжествует, но зато погибает теория, превращаясь в чистое словопрение, в систему чисто семантических фокусов.
Из истории политической экономии можно было бы привести еще десятки и сотни примеров подобного же рода. И политическая экономия вовсе не составляет в этом смысле исключения. Любая наука на каждом шагу упирается в противоречия в теоретических определениях, констатирует их, и развивается далее именно через попытки найти этим противоречиям рациональное разрешение. Читателю, знакомому с историей хотя бы одной какой-либо науки, это доказывать не приходится.
Так что констатация противоречий в теоретических определениях предмета сама по себе вовсе не составляет привилегии сознательной диалектики. Диалектика вовсе не заключается в стремлении нагромождать противоречия, антиномии и парадоксы в теоретических определениях вещей. Это с гораздо большим успехом (правда, вопреки своему намерению) проделывает метафизическое мышление, то есть такое мышление, которое принимает формальную логику за единственно возможную логику и превыше всего ставит закон, запрещающий противоречие в определениях.
Напротив, диалектическое мышление и соответствующая ему логика возникают именно там и тогда, когда метафизическое мышление с формальной логикой окончательно и безвыходно запутываются в противоречиях с самими собой, одних своих выводов — с другими, каждый из которых получен при точнейшем соблюдении всех норм и постулатов рассудочного мышления, свод которых представляет собой формальная логика.
Стремление избавиться от противоречий в определениях путем «уточнения» названий есть метафизический способ решения противоречий в теории. Как таковой он в итоге приводит не к развитию теории, а к ее разложению. Поскольку же жизнь заставляет все-таки развивать теорию, то в конце концов всегда оказывается, что попытки построить теорию, в которой не было бы противоречий, приводят к нагромождению новых противоречий, но только еще более нелепых и неразрешимых, нежели те, от которых, по видимости, избавились.
Ныне это фактически доказывает математика со своими парадоксами «множеств».
Так что — повторяем — задача этого раздела не может состоять в простом доказательстве того факта, что предметная реальность всегда раскрывает себя перед теоретическим мышлением как живое и требующее своего разрешения противоречие, как система противоречий. В XX веке этот факт доказывать уже не приходится, новые примеры тут уже ничего прибавить не могут. Ныне это — факт, очевидный для самого закоренелого и убежденного метафизика.
Но метафизик наших дней, отправляясь от этого факта, все старания направляет на то, чтобы «оправдать» этот факт как результат органических недостатков познавательной способности человека, как результат «неотработанности понятий», «определений», относительности, нечеткости терминов, выражений и т.п. — одним словом, как факт, относящийся к субъективной сфере, как неизбежное выражение органических особенностей этой сферы. С фактом противоречия метафизик ныне примиряется, но лишь как с неизбежным субъективным злом — не более. Он по-прежнему — как и во времена Иммануила Канта — не может допустить, что в этом факте выражается внутренняя противоречивость самих вещей в себе, самой объективной предметной реальности. Поэтому-то метафизика в наши дни и стала на службу агностицизму и субъективизму релятивистского характера.
Диалектика исходит из прямо противоположного взгляда. Она базирует свое решение проблемы прежде всего на том, что сам предметный мир, объективная предметная реальность есть живая система, развертывающаяся через возникновение и разрешение своих внутренних противоречий.
Именно поэтому диалектический метод, диалектическая Логика, обязывает не только не бояться «противоречий» в теоретическом определении объекта, но прямо и непосредственно обязывает активно и целенаправленно вскрывать их в объекте, точно фиксировать их. Но не для того, разумеется, чтобы нагромождать горы антиномий и парадоксов в теоретических определениях вещи, а для того, чтобы отыскать их рациональное разрешение.
А «рациональное разрешение» противоречий в теоретическом определении может состоять только в том, чтобы проследить тот способ, которым они разрешаются движением самой предметной, объективной реальности, движением и развитием мира «вещей в себе».
Вернемся к политической экономии, чтобы посмотреть, как разрешает Маркс все те «антиномии», которые вопреки своему сознательно-философскому намерению зафиксировала школа Рикардо.
Прежде всего, Маркс отказывается от попыток непосредственно и прямо согласовать всеобщий закон (закон стоимости) с эмпирическими формами его собственного обнаружения на поверхности явления, то есть с абстрактно-всеобщим выражением фактов, с непосредственно-общим, которое может быть индуктивно прочитано в фактах.
Такого прямого и непосредственного совпадения того и другого, как показывает Маркс, нет в самой действительности экономического развития. Между всеобщим законом и его собственным эмпирическим обнаружением есть на самом деле отношение взаимоисключающего противоречия. Закон стоимости на самом деле — а вовсе не только и не столько в голове Рикардо — прямо и непосредственно противоречит взаимоисключающим образом закону средней нормы прибыли.
И только с помощью искусственных, насильственных абстракций можно доказать то, чего на самом деле, в самом объекте нет, а именно прямое совпадение всеобщего закона с эмпирически всеобщим фактом, «конкретно-всеобщего» — с «абстрактно-всеобщим».
При попытке это все-таки сделать «грубый эмпиризм превращается в ложную метафизику, в схоластику, которая с мучительным усилием старается непосредственно вывести из всеобщего закона или объяснить согласно с ним посредством простой формальной абстракции неопровержимые явления эмпирической действительности» 6.
Иными словами, эмпирия всегда постарается, столкнувшись с таким противоречием, непосредственно изменить формулировку всеобщего закона с таким расчетом, чтобы она прямо и непосредственно согласовалась бы с абстрактно-выраженным эмпирическим явлением.
На этом пути буржуазная наука и выхолостила теоретический смысл рикардовского закона стоимости, утратила, как выражается Маркс, само понятие стоимости.
«Утрата понятия стоимости происходит так: для того, чтобы согласовать закон стоимости с законом средней нормы прибыли, Мак‑Куллох изменяет самое понимание труда как субстанции стоимости. Вот его “определение” труда:
«Труд мы можем с полным правом определять как род действия, или операции, безразлично, выполняется ли он людьми, низшими животными, машинами, или силами природы, которые стремятся к тому, чтобы вызвать известный результат» [цитировано по Марксу].
«И у других хватило смелости говорить, что жалкий Мак разбил Рикардо наголову!.. Мак, который теряет само понятие труда» — квалифицирует это рассуждение Маркс 7.
Заметим, что с точки зрения логики формальной нельзя сказать, что «жалкий Мак» «теряет само понятие труда». Наоборот, если понятие понимать формально, то Мак его лишь еще больше «обобщает»…
А такая «утрата понятия» неизбежна, если хотят построить систему теоретических определений, в которой не было бы противоречий между всеобщим законом и эмпирической формой его собственного обнаружения, проявления.
Принципиально по-иному поступает Маркс. В его системе противоречия в определениях вещи вовсе не исчезают, вовсе не ликвидируются те «противоречия», которые приводят в ужас метафизика, не знающего иной логики, кроме формальной.
Если взять теоретическое положение из первого тома «Капитала» и непосредственно, лицом к лицу столкнуть его с теоретическим положением из третьего тома того же «Капитала», то окажется, что между ними по-прежнему сохранилось отношение «логического противоречия».
В первом томе, например, показано, что прибавочная стоимость есть исключительный продукт той части капитала, которая затрачена на заработную плату, превратилась в живой труд наемного рабочего, то есть — переменной его части и только ее.
Положение из третьего тома, однако, гласит:
«Как бы то ни было, в итоге оказывается, что прибавочная стоимость ведет свое происхождение одновременно от всех частей приложенного капитала» 8.
Противоречие, выявленное уже школой Рикардо, здесь, таким образом, не только не исчезло, но, наоборот, показано как необходимое противоречие самой сущности процесса производства прибавочной стоимости. И оно по-прежнему обладает всеми характерными признаками «логического противоречия», запрещаемого формальной логикой.
Именно поэтому вульгарные экономисты после выхода в свет третьего тома с торжеством констатировали, что Маркс «не смог» разрешить антиномий трудовой теории стоимости, что он не выполнил обещаний первого тома, и что весь «Капитал» – не более как спекулятивно-диалектический фокус…
Гносеологически-философской подоплекой этих упреков оставалось по-прежнему метафизическое представление, согласно которому всеобщий закон доказывается в фактах только тогда и тем, когда его удается без противоречий согласовать непосредственно со всеобщей эмпирической формой явления, с «общим» в фактах, открытых непосредственному созерцанию…
Но как раз этого в «Капитале» и нет, и вульгарный экономист вопит, что положения третьего тома опровергают положения первого, поскольку они находятся с ними в отношении взаимоисключающего противоречия.
Это положение в глазах эмпирика предстает как свидетельство неистинности закона стоимости, доказательство того, что этот закон есть «чистейшая мистификация», противоречащая действительности, не имеющая ничего общего с действительностью…
Узколобому эмпиризму вульгарных экономистов вторит и кантианец Конрад Шмидт. Он формально согласен с анализом Маркса, но с одной оговоркой. По его мнению, всеобщий закон стоимости является «в пределах капиталистической формы производства фикцией, хотя и теоретически-необходимой…».
«Фикцией», умозрительно-искусственной «гипотезой» этот закон для кантианцев оказывается опять-таки потому, что он не может быть оправдан через явления как непосредственно-общее в этих эмпирически бесспорных явлениях.
Общее в явлениях — закон средней нормы прибыли — есть как раз нечто прямо противоположное закону стоимости, нечто противоречащее ему взаимоисключающим образом. Поэтому в глазах кантианца он и есть не более, чем искусственно построенная гипотеза, теоретически необходимая фикция, и ни в коем случае не теоретическое выражение реально, объективно всеобщего закона, которому подчиняются явления.
«Конкретное», таким образом, противоречит «абстрактному» в «Капитале» Маркса, и противоречие это не только не исчезает от того, что между тем и другим установлена целая цепь «опосредующих звеньев», но доказывается как необходимое противоречие самой экономической реальности, а не как следствие теоретических недостатков рикардианского понимания закона стоимости.
Логическую природу этого явления можно легко продемонстрировать и на более легком примере, не требующем специальной грамотности в области политической экономии.
При количественно-математической обработке определенных явлений очень часто получается «противоречащая себе» система уравнений, в которой уравнений больше, чем неизвестных, система типа:
х + х = 2
50х + 50х = 103х
«Логическое противоречие» здесь налицо. Тем не менее эта система уравнений вполне реальна. Реальность ее станет очевидной, если учесть, что под значком х здесь скрывается одна копейка, а «сложение» копеек происходит не только в голове, и не столько в голове, сколько в сберегательной кассе, начисляющей ежегодно 3 % на вложенную сумму…
В этих конкретных — и вполне реальных — условиях «сложение» копеек совершенно точно выражается приведенной «противоречивой системой уравнений». Противоречие здесь является непосредственным выражением того факта, что в реальности всегда подвергаются «сложению» (вычитанию, делению, возведению в степень и т.д.) не умозрительно-чистые «количества», а качественно-определенные величины, и что чисто количественное прибавление этих величин дает в каком-то пункте качественный скачок, ломающий идеальный количественный процесс, приводит к «парадоксу» в теоретическом выражении.
Современная физика с таким фактом сталкивается на каждом шагу и вынуждена все время вводить качественные параметры, зависящие каждый раз от конкретно-качественной природы объекта, математически обрабатываемого. Но нежелание или неумение сознательно применить здесь диалектику приводит к тому, что математика начинает представляться не выражением объективных всеобщих закономерностей, а «теоретически-необходимой фикцией», чисто искусственным инструментом рассудка.
Современные позитивисты рассуждают о математике, на каждом шагу сталкивающейся с такого же рода парадоксами, совершенно в манере рассуждений Конрада Шмидта о стоимости. «Чистую математику» они оправдывают тоже чисто прагматически, инструменталистски — лишь как искусственно изобретенный способ духовной деятельности субъекта, который почему-то, а почему — неизвестно, приводит к желаемому результату. Основанием такого отношения к математике является опять-таки то реальное обстоятельство, что прямое и непосредственное приложение всеобщих математических формул к реальному количественно-качественному процессу развития явлений, к реальной конкретности, всегда неизбежно ведет к парадоксу, к логическому противоречию в математическом выражении.
Но и в данном случае (как и в политической экономии) данное противоречие вовсе не есть результат «неправильностей», допущенных мышлением в процессе теоретического выражения явления. Это есть прямое и непосредственное выражение диалектики самих явлений. И «разрешение» «противоречия» и тут не может состоять в избавлении от него, но только в показе его как необходимого. Реальное «разрешение» подобного противоречия может состоять только в дальнейшем анализе всех тех конкретных условий и обстоятельств, внутри которых осуществляется реально явление, в выражении которого получилось «противоречие», в выявлении тех качественных «параметров», которые в определенном пункте ломают чисто количественный ряд. Противоречие в данном случае показывает не «ложность» математического выражения, не ошибочность его, а нечто совсем иное: а именно — ложность мнения, согласно которому данное выражение определяет явление исчерпывающим образом.
Внутри системы определений, выражающих всю совокупность конкретных условий, внутри которых это явление осуществляется, «логически противоречивое» математическое выражение сохраняется и показывает как верное (хотя и абстрактное) выражение реального положения дел.
Уравнение х + х = 2 и 50х + 50х = 103 правильно выражает количественную характеристику определенного явления и кажется «нелепым» только до тех пор, пока не выявлены и не учтены все те конкретные своеобразные условия, внутри которых оно реально осуществляется. Иными словами — до тех пор, пока оно в его абстрактности принимается за исчерпывающее математическое выражение явлений. Как только эти условия учтены, выражение сразу же перестает казаться «нелепым», оказывается абстрактно верным. И, наоборот, в данном случае оно было бы неверным, если бы в нем не было противоречия. Выражение х + х = 2, а 50х + 50х = 100 не содержит противоречия, но именно поэтому оно неверно выражает судьбу копеек, «складываемых» в сберегательной кассе…
В данном случае логическое противоречие является показателем абстрактности знания, но не его неправильности, не ложности. Оно ложно в его абстрактности, принимаемой за исчерпывающее выражение объекта, но верно, и даже единственно верно в его конкретности — внутри системы определений, указывающих на условия, при которых оно только таким и может быть. «Логическое противоречие» из него не исчезло, наоборот, оно показано как необходимая форма, в которой осуществлено верное (но абстрактное) знание об определенной — чисто количественной — стороне явления.
Так что если в теоретическом выражении вещи появилось «логическое противоречие», то этот факт указывает прежде всего на абстрактность знания, заключенного в этом выражении. И пока выражение продолжает казаться «нелепым», выяснение конкретных условий должно продолжаться. Когда же все условия выяснены, оно перестает казаться нелепым, но вовсе не исчезает как таковое, как «логическое противоречие», как выражение, нарушающее закон запрета противоречия.
В системе диалектико-материалистической философии, как известно, фундаментальным положением является тезис о том, что объективная реальность первична, а сознание производно от нее. Это — конкретно-всеобщий закон, определяющий взаимное отношение объективной реальности и сознания.
Но если взять изолированный факт активного целенаправленного изменения предметной реальности человеком и выразить его в тех же самых категориях, то он встанет в отношение взаимоисключающего «логического» противоречия с конкретно-всеобщим законом. В нем сознательно поставленная цель (факт сознания) непосредственно, и по времени и по существу, первична по отношению к «объективной реальности», к эмпирическому положению вещей вне сознания. Архитектор сначала строит дом в голове, в сознании, а затем приводит объективную реальность к соответствию с идеально построенным планом. И этот факт, выраженный абстрактно в категориях философии, абсолютно правильно выражается в формуле: в данном случае первично сознание, а объективная реальность вторична, производна от него. А это выражение, как нетрудно понять, находится в отношении «логического противоречия» с всеобщей формулой материализма, если сталкивать эти два тезиса абстрактно, то есть без указания на всю цепь опосредствующих звеньев, без показа той необходимости, благодаря которой сознание, возникая как своеобразное отражение объективной реальности, превращается в относительно самостоятельную сферу деятельности и оказывает обратное воздействие на объективную реальность…
Внутри системы диалектико-материалистической философии эти два тезиса, абстрактно противоречащие друг другу, реально, конкретно «примирены». Иными словами, показано, что и тот и другой тезис верны внутри системы философской науки.
Внутри материалистического мировоззрения же, которое базировалось на метафизическом понимании взаимодействия между объективной реальностью и сознанием эти два тезиса оставались «непримиренными», соседствующими антиномически. Когда речь шла об отражении объективной реальности — принимался один тезис. Когда же рассматривался акт целесообразной деятельности — принимался другой, прямо ему противоположный принцип.
И ничего удивительного нет в том, что абстрактно-общий принцип материализма метафизиком не может быть выдержан в том случае, когда речь идет о сущности целесообразной, активной, управляемой сознанием, деятельности человека, изменяющей предмет. В данном случае он превращается в идеалиста, либо вынужден рассматривать факт неверно, закрывая глаза на активность сознания, игнорируя и искажая сам факт.
А все дело заключается в том, что метафизический материализм не видел реального опосредующего звена между объективной реальностью, с одной стороны, и сознанием — с другой, не видел практики, чувственно-практической деятельности, как той реальности, которая находится между сознанием и вещью, той реальности, которая реально соединяет то и другое.
Отыскав это «опосредующее звено», этот «средний член», диалектический материализм «изменил» противоречие между сознанием и объективной реальностью, разрешил проблему сознания конкретно с точки зрения материализма. На этой основе была понята как «вторичность» сознания, так и его активность в отношении к материальному, вне и независимо от сознания существующему миру.
Противоречие тем самым было в подлинном смысле снято, конкретно разрешено, объяснено в необходимости его возникновения, в то время как материализм старый попросту его стремился устранить, абстрактно подчинить всеобщему тезису о первичности материи. Но такое «разрешение» не было реальным разрешением. В итоге материализм не мог справиться с идеализмом как вне, так и внутри своих собственных концепций. Факты, которые прямо и абстрактно не подводились под тезис о первичности материи, факты сознательной активной деятельности человека, этим, разумеется, не устранялись из действительности. Они устранялись лишь из сознания материалиста.
Абстрактный материализм поэтому и не устранял ту реальную почву, на которой вновь и вновь возникали идеалистические концепции относительно взаимоотношений материи и духа.
Лишь конкретный материализм Маркса — Энгельса — Ленина смог разрешить это «противоречие», сохраняя исходный тезис всякого материализма, но проводя этот тезис конкретно в понимание процесса рождения сознания из активно-практической чувственной деятельности, изменяющей вещи.
Противоречие тем самым было не устранено, не объявлено ложным и выдуманным, а показано как необходимое выражение реального факта в необходимости его возникновения. Тем самым идеализм был выбит из самого прочного его убежища – из фактов, касающихся активности субъекта в практике и в познании.
Таков и вообще способ, метод разрешения «логических» противоречий в диалектике. Они не отрицаются, не устраняются, а снимаются в более конкретном понимании фактов, конкретно разрешаются в новое, более высокое и глубокое понимание этих фактов, в прослеживании всей цепи «опосредующих звеньев», которая замыкает взаимоисключающие абстрактные положения, а тем самым отрицает их абстрактность, не отрицая их как таковые.
Метафизик же всегда старается выбрать между двумя абстрактными тезисами один, так и оставляя его абстрактным, — в этом и заключается смысл формулы «или–или».
Диалектика же, обязывая мыслить по формуле «и — и», вовсе не ориентирует мышление на эклектическое «примирение» двух взаимоисключающих тезисов, как то в полемическом задоре часто старается изобразить метафизика.
Она ориентирует на более конкретное исследование фактов, в выражении которых появилось противоречие В этом конкретном исследовании фактов, в прослеживании всей цепи опосредующих звеньев между реально противоречащими друг другу сторонами действительности, диалектика и ищет «разрешения» противоречия.
При этом каждый из тезисов, ранее абстрактных, превращается в момент конкретного понимания фактов, объясняется как таковой, как одностороннее выражение реальной противоречивой сложности и конкретности предмета, и притом конкретности в ее развитии.
В развитии же всегда и везде в определенном пункте появляется новая реальность, которая, хотя и развита на основе ее предшествующих форм, но тем не менее реально «отрицает» эти предшествующие формы, обладает характеристиками, которые «противоречат» характеристикам менее развитой реальности.
Материя есть конкретно-всеобщее начало, конкретно-всеобщая реальность, на основе которой возникает сознание, субъект. Но родившись, субъект с его сознанием вовсе не может быть «сведен» обратно к характеристикам материи как таковой. Он приобретает такие черты, которые прямо противоположны материи. Теоретически-философские определения субъекта «противоречат» философски-теоретическим определениям материи, если их сталкивать прямо и непосредственно, лоб в лоб. Они прямо противоположны. Но они как таковые, как прямо противоположные, могут и должны быть выведены в необходимости их возникновения из определений материи как конкретно-всеобщего начала, как из конкретно-всеобщей субстанции.
Это и делает диалектический и исторический материализм. Он конкретно показывает, как в русле практики рождается из материи, из конкретно-всеобщего сознание, как явление, которое по всем своим характеристикам прямо противоположно определениям материи, прямо «отрицает» их в логическом смысле.
Здесь точно тоже отношение между конкретно-всеобщим и конкретно-особенным, как и в процессе развития прибавочной стоимости из стоимости.
Стоимость — конкретно-всеобщая субстанция прибавочной стоимости, и тем не менее ее конкретные теоретические определения прямо и непосредственно противоречат конкретно-теоретическим определениям прибавочной стоимости. И в этом «логическом» противоречии выражается не что иное, как реальная конкретная диалектика развития стоимости в прибавочную стоимость, диалектика рождения противоположного из противоположного.
Выраженная абстрактно, без конкретного развития, без выяснения всех конкретных опосредующих звеньев, которые проходит процесс рождения одного из другого, эта диалектика неизбежно выступает в сознании в виде «нелепого», «взаимоисключающего», неразрешенного и непонятного «логического противоречия» в определениях.
С точки зрения же диалектики все решается рационально и просто. «Противоречия» здесь разрешаются не путем словопрения, не путем «уточнения» названий, терминов и выражений, а путем конкретного анализа явлений в их развитии друг из друга. В этом и заключается тайна метода «Капитала», способ разрешения противоречия между абстрактным и конкретным, между всеобщим и особенным, между законом и формой его собственного проявления, между теоретическими определениями различных сторон предмета.
Противоречия в конкретном знании не устраняются, а, наоборот, показываются как необходимые формы отражения в сознании реальной диалектической сложности предмета в его развитии.
4. Конкретное как противоречие в его развитии
После всего сказанного уже легче осветить принципиальное отличие «дедукции категорий» в «Капитале» от формально-логической дедукции, то есть конкретное существо способа восхождения от абстрактного к конкретному.
Мы установили, что понятие стоимости у Рикардо, то есть всеобщая категория системы науки, есть абстракция, которая не только «неполна», но и «формальна», в силу чего и неверна. Понимая «стоимость» как понятие, выражающее то абстрактно-общее, чем обладает каждая из развитых категорий, каждое из конкретных явлений, им обнимаемых, Рикардо и не исследует стоимость специально, в строжайшем отвлечении от всех остальных категорий.
Таким образом, уже здесь в теоретических определениях исходной всеобщей категории и в способах ее определения, уже содержится, как в зародыше, вся разница между «дедукцией категорий» метафизика Рикардо и способом восхождения от абстрактного к конкретному диалектика Маркса.
Маркс вполне сознательно образует теоретические определения стоимости детальнейшим конкретным анализом простого товарного обмена, оставляя в стороне, как не имеющее отношения к делу, все остальное богатство развитых на его основе явлений и выражающих эти явления категорий. Это и есть, с одной стороны, действительно полная абстракция, а с другой стороны — действительно содержательная, а не формальная («родовая») абстракция.
И только при таком понимании, предполагающем конкретно-исторический подход к вещам, становится возможным специальный анализ формы стоимости, специальное исследование конкретного содержания всеобщей категории, — анализ стоимости не как «понятия», а как конкретно-чувственно-данной реальности, как простейшей экономической конкретности.
Стоимость как таковая предстает уже не как умственное отвлечение «общего», а как вполне специфическая экономическая реальность, фактически находящаяся перед глазами и поэтому могущая быть специально исследованной.
«Стоимость» как таковая предстает как реальность, обладающая своим собственным конкретно-историческим содержанием, теоретическое раскрытие которого и совпадает с выработкой теоретических определений понятия стоимости.
И этим реальным содержанием оказывается не абстрактно-общее, заключенное в любом товаре, не мертвое количественное тождество порций общественного труда, а совсем иное.
Этим «иным» выступает тождество противоположностей относительной и эквивалентной форм выражения стоимости каждого из вступающих в отношение обмена товаров. Именно в раскрытии внутреннего противоречия простой товарной формы и заключается тот пункт, по которому диалектика Маркса противостоит метафизическому способу мышления Рикардо.
Содержание всеобщей категории, конкретного понятия стоимости у Маркса вырабатывается, иными словами, не на основе принципа абстрактного тождества, а на основе диалектического принципа тождества взаимопредполагающих полюсов, взаимоисключающих теоретических определений.
Анализ стоимости представляет собой действительно решающий пункт для понимания диалектики Маркса, и на нем следует остановиться подробнее.
Категория, понятие, научная абстракция стоимости вырабатывается Марксом на основе диалектического принципа тождества противоположных определений, а не на основе принципа формального тождества. Что это значит?
Это значит, что содержание категории стоимости раскрывается через выявление внутренних противоречий простой формы стоимости, осуществляющейся в виде обмена товара на товар.
Товар, форма товара, предстает в изображении Маркса как живое противоречие реальности, обозначаемой этим термином, как живой неразрешенный антагонизм внутри этой реальности. Товар содержит противоречие внутри себя, в себе самом, в своих имманентных экономических определениях.
Заметим, что внутренней раздвоенностью на взаимоисключающие и одновременно взаимопредполагающие моменты обладает, как показывает Маркс, каждый из двух сталкивающихся в акте обмена товаров.
Каждый из них заключает в себе экономическую форму «стоимости» как свою имманентную экономическую определенность.
В обмене — в акте замещения одного товара другим — эта внутренняя экономическая определенность каждого из товаров только проявляется, только выражается и ни в коем случае не создается.
Это — центральный пункт, от понимания которого зависит понимание проблемы не только «стоимости», но и проблемы логической — проблемы конкретного понятия как неразрывного тождества взаимоисключающих определений.
На поверхности явлений реального обмена дана следующая картина: один товар замещается в руках товаровладельца другим, и замещение это — взаимное. Замещение это может совершиться только в том случае, если оба взаимозамещающих товара приравниваются друг к другу как «стоимости». Вопрос поэтому встает так: что такое стоимость?
Что это за экономическая реальность, природу которой выявляет обмен? Как ее выразить в понятии?
Фактически совершающий обмен показывает, что каждый из товаров, вступающих в обмен, представляет собой по отношению к своему хозяину лишь меновую стоимость и не представляет для него потребительной стоимости. В руках другого хозяина меновой стоимости [он] видит только потребительную стоимость, необходимую ему «вещь». И отношение абсолютно одинаково с обеих сторон.
С точки зрения одного товаровладельца каждый из товаров выступает в различной и именно в прямо противоположной форме: принадлежащий ему товар (холст) есть только меновая стоимость, ни в коем случае не потребительная, иначе он не стал бы ее отчуждать, менять. Другой же товар (сюртук) для него, по отношению к нему, есть напротив, только потребительная стоимость, только эквивалент его собственного товара.
Во взаимозамещении меновой и потребительной стоимостей, относительной и эквивалентной форм, и заключается смысл реального обмена.
Это взаимоотношение, взаимопревращение полярных, исключающих друг друга, противоположных экономических форм продукта труда есть самое что ни на есть фактическое превращение, происходящее вне головы теоретика и совершенно независимо от нее.
В этом взаимопревращении противоположностей и реализуется и осуществляется стоимость. Обмен предстает как та единственно возможная форма, в которой проявляется, выражается в явлении, стоимостная природа каждого из товаров. Поэтому через анализ обмена только и можно прийти к выяснению той реальности, которая здесь проявляется, то есть получить ответ на вопрос — что же такое «стоимость», которая проявляется так, а не иначе.
Фактически ясно, что проявиться, обнаружиться эта таинственная природа может только через взаимопревращение противоположностей меновой и потребительной стоимостей, через взаимозамещение относительной и эквивалентной форм.
Иными словами, только тем путем, что один товар (холст) выступает как меновая стоимость, а другой (сюртук) — как потребительная, один принимает на себя относительную форму выражения стоимости, а другой — противоположную, эквивалентную.
Обе эти формы совместиться в одном товаре не могут — иначе исчезает всякая необходимость в обмене. Отчуждают путем обмена только то, что не представляет собой непосредственно потребительной стоимости, а есть только меновая…
Это фактическое положение дел Маркс и фиксирует теоретически:
«Следовательно, один и тот же товар в одном и том же выражении стоимости не может принимать одновременно обе формы. Более того: последние полярно исключают друг друга…» 1.
Метафизик (т.е. человек, не признающий другой логики кроме формальной, принципом которой является запрещение противоречия, запрещение совпадения взаимоисключающих теоретических определений в понятии вещи), несомненно, обрадуется, прочитав это положение. Два взаимоисключающих определения не могут совместиться реально в одном товаре! Товар может находиться только в одной из взаимоисключающих экономических форм! Ни в коем случае не в обеих одновременно!
Значит, диалектик Маркс отрицает возможность совмещения полярных определений в понятии? На первый взгляд, действительно может показаться так.
Но ближайший анализ показывает, что дело обстоит совсем наоборот. Дело в том, что приведенный отрывок венчает собой анализ эмпирического выражения формы стоимости и ни в коем случае не вскрывает еще внутреннего содержания формы стоимости. Выработка понятия, выражающего как раз последнее, еще впереди.
И мышление, фиксирующее пока только форму выражения стоимости, а не саму форму стоимости, и констатирует тот факт, что каждый из товаров может принимать в этом выражении, в этом внешнем проявлении стоимости только одну из ее полярных форм и ни в коем случае не обе одновременно.
Но та форма, которую принимает каждый из столкнувшихся товаров, и не есть стоимость, а только абстрактно-одностороннее обнаружение последней.
Стоимость же сама по себе, которую только предстоит выразить в теоретических понятиях, есть нечто третье, не совпадающее ни с одной из своих полярных форм, взятых порознь, ни с их механическим сочетанием (которое невозможно).
Ближайшее рассмотрение обмена показывает, что зафиксированная выше «невозможность» совпадения в одном товаре двух полярных, взаимоисключающих экономических характеристик есть не что иное, как необходимая форма обнаружения «стоимости» на поверхности явлений.
Поскольку же речь идет не только и не столько о внешней форме обнаружения «стоимости», а о самой стоимости как об объективной экономической реальности, скрывающейся в каждом из сталкивающихся товаров и составляющей скрытую, «внутреннюю» природу каждого из них, постольку дело выглядит как раз обратным.
«Скрытая в товаре внутренняя противоположность потребительной стоимости и стоимости выражается, таким образом, через внешнюю противоположность, т.е. через отношение двух товаров, в котором один товар — тот, стоимость которого выражается, — непосредственно играет роль лишь потребительной стоимости, а другой товар, в котором стоимость выражается, — непосредственно играет роль лишь меновой стоимости».
«Следовательно, простая форма стоимости товара есть простая форма проявления заключающейся в нем противоположности потребительной стоимости и стоимости…» 2.
Таким образом, закон, запрещающий непосредственное совпадение взаимно исключающих форм существования в одной и той же вещи (а следовательно — и в теоретическом выражении этой вещи), оказывается соблюденным там, где речь идет о внешней форме проявления, обнаружения исследуемой реальности (в данном случае — «стоимости»), и не применим, ложен там, где речь зашла о самой стоимости, о ее теоретическом определении.
«Внутренняя природа» стоимости теоретически выражается лишь в понятии стоимости. И отличительной чертой марксовского понятия стоимости выступает как раз то, что это понятие раскрывается через тождество взаимоисключающих теоретических определений.
В понятии стоимости выражается не внешнее отношение одного товара к другому товару (здесь «внутреннее противоречие» непосредственно не выступает, а расщеплено на противоречие «в разных отношениях», — в «одном отношении», в отношении к своему владельцу, товар выступает только как меновая стоимость, а в «другом отношении», в отношении к владельцу другого товара, только как потребительная), а внутреннее отношение товарной формы.
Иными словами, товар у Маркса рассматривается здесь не в отношении к другому товару, а в отношении «к самому себе», «рефлектированному» через отношение к другому товару.
В этом пункте заключена вся тайна марксовской диалектики, и без четкого понимания этого пункта, этого решающего ядра Логики «Капитала», абсолютно невозможно понять ничего ни в «Капитале», ни в Логике «Капитала».
В отношении к другому товару лишь проявляется, лишь выражается («рефлектируется») внутренняя сущность каждого из товаров — «стоимость».
И эта стоимость, скрытая экономическая сущность каждого товара, та самая объективная экономическая реальность, которая в обмене не создается, а только проявляется, в другом товаре только отражается как в зеркале, т.е. «рефлектируется».
И здесь — будучи «рефлектированной вовне» — она выступает в виде внешних, не совмещающихся в одном товаре противоположностей — меновой и потребительной стоимости, относительной и эквивалентной форм выражения.
Но при этом каждый из товаров — поскольку он представляет собой стоимость — есть непосредственное единство взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих экономических форм.
В явлении, в акте обмена и в его теоретическом выражении эта его конкретная экономическая природа выступает как бы распавшейся на два своих абстрактных, противостоящих друг другу момента, каждый из коих взаимно исключает другой и одновременно предполагает его в качестве необходимого условия своего существования, условия, которое находится не в нем самом, а вне его.
В понятии стоимости эти абстрактно противостоящие в явлении противоположности вновь объединяются, но объединяются не механически, а именно так, как они объединены в самой экономической реальности товара, — в виде живых взаимно исключающих и одновременно взаимопредполагающих экономических форм существования каждого товара, его «имманентного» содержания — стоимости.
Иными словами, в понятии стоимости фиксируется «внутреннее беспокойство» товарной формы, внутренний стимул ее движения, ее саморазвития, внутренне присущее ему [товару] до всякого обмена, вне всякого отношения к другому товару, экономическое содержание.
Исходя из выявленного понятия стоимости как живого, диалектически-противоречивого совпадения противоположностей внутри каждого отдельного товара, Маркс уверенно отчетливо вскрывает далее эволюцию простой товарной формы в денежную, процесс порождения денег движением простого товарного рынка.
В чем тут дело, в чем видит Маркс необходимость перехода от простого, прямого, безденежного обмена товара на товар к обмену, опосредованному деньгами?
Необходимость этого перехода выводится прямо и непосредственно из невозможности разрешить противоречие простой формы стоимости, оставаясь в пределах этой простой формы.
Дело в том, что каждый из товаров, вступающих между собой в меновое отношение, представляет собой живую антиномию. Товар А может находиться только в одной форме стоимости и не может одновременно находиться в обеих.
Но ведь реально это как раз и невозможно. Если обмен свершается в действительности, то это значит, что каждый из двух товаров взаимно полагает в другом ту самую форму, в которой тот находиться не может потому, что он уже находится в противоположной…
Ведь другой товаровладелец вынес свой товар на рынок вовсе не для того, чтобы кто-то мог измерять в нем стоимость своего товара. Он сам должен и хочет измерять в другом товаре стоимость своего, то есть полагать противостоящий ему товар как эквивалент. Но тот не может быть эквивалентен потому, что уже находится в относительной форме.
И отношение абсолютно одинаковое с обеих сторон. Владелец холста рассматривает товар — сюртук — только как эквивалент, а свой товар — как только относительную форму. Но владелец сюртука мыслит как раз наоборот, для него холст – эквивалент, а сюртук — только «меновая» стоимость, только относительная форма…
И если обмен все-таки совершается, то это значит (если выразить факт обмена теоретически), что оба товара взаимно измеряют свою стоимость и столь же взаимно служат материалом, в котором стоимость измеряется. Иными словами, и сюртук и холст взаимно полагают друг друга в ту самую форму выражения стоимости, в которой они не могут находиться именно потому, что уже находятся в другой…
Холст измеряет свою стоимость в сюртуке (то есть делает его эквивалентом), а сюртук измеряет свою стоимость в холсте (то есть делает его эквивалентом). Но ведь и холст и сюртук уже находятся в относительной форме стоимости, оба измеряют свою стоимость в другой, и, следовательно, не могут принять на себя форму эквивалента…
Как ни крутись, а если обмен реально произошел, то это значит, что оба товара взаимно измерили свою стоимость друг в друге, взаимно признали друг друга «эквивалентными» стоимостями, несмотря на то, что обе уже находились до этого в относительной форме, которая исключает возможность находиться в противоположной, в «эквивалентной»…
То есть реальный обмен и есть реальное, фактически совершающееся совпадение двух полярно исключающих форм выражения стоимости в каждом из товаров.
Но этого же не может быть, — скажет метафизик, — как же так, выходит Маркс противоречит сам себе? То говорит, что товар не может находиться в обеих полярных формах стоимости, то говорит, что в реальном обмене он вынужден находиться сразу в обеих?
Это не только «может быть», но и реально происходит, отвечает Маркс. Это и есть теоретическое выражение тех реальных невозможностей, в которые упирается само движение товарного рынка. Это и есть теоретическое выражение того факта, что прямой товарный обмен не может служить такой формой общественного обмена веществ, в которой этот общественный обмен веществ совершался бы гладко, без трений, без препятствий, без конфликтов и противоречий.
Это есть не что иное, как теоретическое выражение реальной невозможности, в которую упирается само движение товарного рынка, — невозможности обеспечить точное установление пропорций, в которых затрачивается общественно-необходимый труд в разных отраслях общественно-разделенного труда, связанных между собой только товарным рынком, то есть точное выражение «стоимости».
Прямой обмен товара на товар и оказывается совершенно неспособным выразить общественно-необходимую меру затраты труда в различных сферах общественного производства, то есть «стоимость».
Поэтому-то антиномия стоимости в пределах простой товарной формы так и остается неразрешенной в неразрешимую. Здесь товар и должен — и не может находиться в обеих взаимоисключающих экономических формах. Иначе обмен по стоимости невозможен. Но он никак не может одновременно находиться в обеих одновременно. Антиномия безвыходная, неразрешимая в пределах простой стоимости.
И весь диалектический гений Маркса проявился как раз в том, что он ее понял и выразил как таковую.
Но поскольку обмен по стоимости должен все-таки как-то совершаться, постольку антиномия стоимости должна так или иначе находить свое реальное относительное разрешение.
И это «разрешение» находит само движение простого товарного рынка, порождая деньги, денежную форму выражения стоимости. Деньги в анализе Маркса и предстают как та естественная форма, в которой само движение рынка находит средство разрешения противоречия простой формы стоимости, прямого обменивания товара на товар.
В этом пункте очень прозрачно выступает принципиальное отличие диалектико-материалистического способа разрешать «логические» противоречия от всех тех способов, которые известны метафизическому мышлению и выражающей его логике.
Как поступает метафизик в том случае, если в теоретическом выражении определенной реальности появилось «логическое» противоречие, противоречие в определении? Он всегда постарается разрешить его на пути «уточнения понятий», более строгого ограничения терминов и т.д., всегда постарается истолковать его не как внутреннее противоречие, а как внешнее, как «противоречие в разных отношениях», с которым метафизика прекрасно мирится. Иными словами — на пути изменения выражения той же самой реальности, в которой обнаружилось противоречие.
Совершенно по-иному поступает в подобном случае Маркс. Он исходит из того, что в пределах простой формы стоимости установленная антиномия в определениях не разрешена и не может быть разрешена объективно. Поэтому нечего искать ее разрешения в рассматривании все той же простой формы стоимости. В пределах прямого обмена товара на товар эта антиномия не разрешима ни объективно (т.е. движением самого товарного рынка), ни субъективно (т.е. в теории). Поэтому нужно искать ее разрешение не на пути дальнейшего рефлектирования по поводу все той же простой формы стоимости, а на пути прослеживания той объективной стихийной необходимости, с которой сам товарный рынок находит, создает, вырабатывает реальное средство ее относительного разрешения.
То есть: диалектико-материалистический способ разрешения противоречия в теоретических определениях заключается в прослеживании того процесса, которым само движение реальности разрешает его в новую форму выражения. Если выразить это с объективной стороны, то дело сводится к тому, чтобы проследить процесс порождения новой реальности, внутри которой противоречие, выявленное ранее, находит свое относительное разрешение в новую объективную форму своего осуществления.
Так Маркс и поступает в анализе денег. Деньги предстают как тот естественно возникающий способ, с помощью которого начинает совершаться взаимопревращение «потребительной стоимости» в «меновую стоимость» и обратно.
Если до появления денег каждый из сталкивающихся в обмене товаров вынужден был одновременно, внутри одного и того же единичного отношения, совершать обе взаимоисключающие метаморфозы: из формы потребительной стоимости превращаться в форму меновой стоимости и тут же — в тот же самый момент, внутри того же акта – совершать обратное превращение, то теперь это выглядит по-иному.
Теперь это двоякое превращение осуществляется уже не в форме непосредственного антиномического совпадения обеих взаимоисключающих форм, а опосредованно — через превращение в деньги, во «всеобщий эквивалент».
Теперь превращение потребительной стоимости в стоимость уже не совпадает непосредственно с противоположным превращением — с превращением стоимости в потребительную стоимость, теперь обмен товара на товар распадается на два различных, уже не совпадающих в одной точке пространства и времени, противоположных акта превращения. Товар превращается в деньги, а не в другой товар. Потребительная стоимость превращается в меновую, и только, а где-то в другой точке рынка, может быть в другое время, деньги превращаются в товар, «стоимость» превращается в потребительную стоимость, «замещается» ею.
Антиномическое совпадение двух полярно направленных превращений теперь в самой реальности обмена распадается на два разных, уже не совпадающих ни по времени, ни по месту «превращения» — на акт продажи (превращение потребительной стоимости в стоимость) и на акт покупки (превращение стоимости в потребительную стоимость).
Деньги полностью монополизируют экономическую форму «эквивалента», становятся чистым воплощением «стоимости» как таковой, а на долю всех других товаров остается только форма «относительной стоимости». Они противостоят деньгам лишь как «потребительные стоимости».
Антиномия в теоретическом выражении товарного обмена оказалась разрешенной как будто по всем канонам формальной логики: противоречие (как непосредственное совпадение двух полярно исключающих противоположностей экономической формы) теперь предстало как бы расщепленным между двумя разными вещами — между товаром и деньгами.
Но сходство с формально-логическим пониманием противоречия и путей его разрешения тут чисто внешнее. На самом деле «противоречие» стоимости с появлением денежной формы стоимости вовсе не испарилось, вовсе не исчезло, а лишь приняло новую форму своего выражения. Оно по-прежнему — хотя и неочевидным образом – остается внутренним противоречием, пронизывающим и деньги, и «товар», а следовательно — и их теоретические определения.
В самом деле: товар, противостоящий деньгам, стал как будто только «потребительной» стоимостью, а деньги — чистым выражением «меновой стоимости». Но ведь с другой стороны — каждый товар в отношении к деньгам выступает только как «меновая стоимость». Он ведь и продается за деньги именно потому, что он не представляет собой потребительной стоимости для своего владельца… А деньги играют роль «эквивалента» именно потому, что они по-прежнему противостоят любому товару как всеобщий образ потребительной стоимости. Ведь весь смысл «эквивалентной формы» и заключается в том, что она выражает «меновую стоимость» другого товара как потребительная стоимость.
Первоначально выявленная антиномия простого товарного обмена сохранилась, таким образом, и в деньгах, и в товаре, она по-прежнему составляет «простую сущность» и того и другого, хотя на поверхности явлений эта внутренняя противоречивость и денежной и товарной формы оказалась погашенной.
«Мы видели, — говорит Маркс, — что процесс обмена товаров заключает в себе противоречащие и исключающие друг друга отношения. Развитие товара не снимает этих противоречий, но создает форму для их движения».
«Таков и вообще тот метод, при помощи которого разрешаются действительные противоречия. Так, например, в том, что одно тело непрерывно падает на другое и непрерывно же удаляется от последнего, заключается противоречие. Эллипсис есть одна из форм движения, в которой это противоречие одновременно и осуществляется и разрешается» 3.
Здесь четко проступает принципиальное отличие марксовского способа разрешения «теоретических противоречий» от того, который известен формальной логике.
Последняя (точнее — теоретик, не знающий другой логики), встретившись с фактом противоречия в определениях вещи, то есть с фактом непосредственного совпадения двух взаимоисключающих теоретических определений одной и той же реальности, поспешит сразу объявить, что «на самом деле» этого быть не может, что это — показатель нечеткости выражений, смешения разных планов абстракции, вообще — показатель недостаточности знания.
Для того, чтобы «разрешить» противоречие (на языке метафизика это значит устранить его из мысли), он будет стараться представить это противоречие как противоречие «в разных отношениях», как внешнее противоречие двух разных столкнувшихся вещей, людей и т.п. Внутри каждой из этих сталкивающихся в противоречии вещей он внутреннего противоречия помыслить не может.
Нетрудно заметить, что в «Капитале» ход мысли как раз обратный.
Маркс от внешнего противоречия — потребительной стоимости и меновой стоимости — переходит к выявлению внутреннего противоречия, заключенного непосредственно в каждом из двух товаров. Для него как раз тот факт, что противоречие предстает вначале как противоречие в разных отношениях (в отношении к одному товаровладельцу — меновая, а в отношении к другому — лишь потребительная), есть показатель абстрактности, недостаточной полноты и конкретности знания.
Конкретность же знания заключается в понимании этого внешнего противоречия как поверхностного способа обнаружения чего-то иного. И этим «иным» оказывается внутреннее противоречие, совпадение взаимоисключающих теоретических определений в конкретном понятии стоимости.
И это — вовсе не абстрактно-логический фокус, а центральное положение Логики Маркса.
Пояснить все его значение можно на сопоставлении анализа «стоимости» у Маркса и рассуждений о «стоимости» у английского эмпирика Бэли.
Последний, принимающий внешнюю форму обнаружения «стоимости» в обмене за единственную подлинную экономическую реальность «стоимости», а все разговоры о «стоимости как таковой» считающий абстрактно-диалектической схоластикой, заявляет:
«Стоимость не есть нечто внутренне свойственное и абсолютное». Обосновывает он это заявление тем, что «невозможно обозначить или выразить стоимость товара иначе, как количеством другого товара» [цит. по Марксу].
«Так же невозможно, как невозможно обозначить или выразить ход мыслей иначе, как рядом слогов, — отвечает ему Маркс. — Отсюда Бэли заключит, что мысль есть не что иное, как слоги…» 4.
Бэли в данном случае старается представить «стоимость» как «отношение» одного товара к другому, как внешнюю форму вещи, положенную ее отношением к другой вещи, тогда как и Рикардо и Маркс пытаются найти выражение стоимости как внутреннего содержания каждой обмениваемой, каждой вступающей в отношение обмена, вещи. В виде отношения вещи к другой вещи только проявляется — и ни в коем случае не создается — ее собственная, имманентно ей присущая «стоимость».
Бэли, как эмпирик, старается представить внутреннее отношение вещи «в себе самой» как внешнее отношение вещи к другой вещи.
Рикардо и Маркс — и в этом состоит теоретический характер их подхода — стараются через отношение одной вещи к другой вещи разглядеть внутреннее отношение вещи к самой себе, стоимость как «сущность» товара, лишь проявляющуюся в обмене, через внешнее отношение этого товара к другому товару.
Подобным же образом любой метафизик всегда старается «свести» внутреннее противоречие в определениях вещи — к внешнему противоречию этой вещи другой вещи, к противоречию «в разных отрешениях», то есть к такой форме выражения, в которой «логическое противоречие» устраняется из понятия о вещи.
Маркс же — как раз наоборот — всегда старается увидеть во «внешнем противоречии» только поверхностное обнаружение внутреннего противоречия, имманентно (внутренне) свойственного каждой вещи, сталкивающейся с другой вещью в отношении внешнего противоречия. В этом как раз и проявляется различие подлинно теоретического подхода от эмпирического описания явлений.
Диалектика и заключается в умении разглядеть внутреннее противоречие вещи, составляющее ее «внутреннее беспокойство», стимул ее саморазвития, там, где эмпирик и метафизик видят лишь «внешнее противоречие», противоречие «в разных отношениях», результат внешнего столкновения двух внутренне непротиворечивых вещей.
Внешнее противоречие предстает как опосредованное через отношение к «другому», как «рефлектированное через другое», внутреннее тождество взаимоисключающих моментов, внутренне противоречивое отношение вещи к себе самой, то есть как противоречие в одном отношении и в один и тот же момент времени — в отношении вещи к себе самой в каждый момент ее существования.
Это и значит, что Маркс идет от внешнего проявления противоречия – к выяснению внутренней основы этого противоречия, идет от явления к сущности этого противоречия, в то время как метафизик и эмпирик всегда стараются поступать наоборот и опровергают теоретическое выражение сущности вещи с позиций внешней видимости, которую они считают единственной реальностью.
Так поступает Бэли в приведенном нами рассуждении. Так поступает и метафизик, всегда старающийся представить «истину» противоречия в истолковании его как противоречия в разных отношениях… И это всегда ведет к умерщвлению элементарно-теоретического подхода к вещам.
У Маркса же «стоимость» рассматривается не как отношение товара к другому товару, а как отношение товара к себе самому, и здесь-то она и предстает как живое, неразрешенное и неразрешимое внутреннее противоречие.
Противоречие, которое отнюдь не разрешается от того, что на поверхности явлений оно выступает как противоречие в двух разных отношениях, как два разных превращения — как «покупка» и «продажа».
Весь смысл анализа Маркса и состоит в том, что противоречие стоимости принципиально неразрешимо в пределах простого товарного обмена, что стоимость неизбежно предстает здесь как живая антиномия в себе самой, — сколько ни «уточняй понятия», сколько ни рассматривай ее, сколько ни рефлектируй по ее поводу.
Товар — как воплощение стоимости — и не может находиться в обеих взаимоисключающих формах стоимости одновременно и реально находится в обеих одновременно в том случае, если обмен по стоимости все-таки свершается…
И выражено в виде этой теоретической антиномии не что иное, как реальная возможность, в которую упирается каждый миг движение простого товарного рынка. А невозможность есть невозможность. Она не исчезнет от того, что ее в теории изобразят как возможность, как нечто непротиворечивое.
И как реальный рынок своим движением оставляет позади форму непосредственного обмена товара на товар, так и Маркс оставляет противоречие этой формы неразрешенным и переходит к рассмотрению тех более сложных форм, с помощью которых рынок осуществляет и одновременно «разрешает» это противоречие. В этом и заключается необходимость перехода к деньгам.
Если на дело взглянуть с философской точки зрения, то станет ясно, что в этом выражается как раз материализм марксовского способа «разрешения» теоретических противоречий, противоречий в теоретическом выражении объективной реальности.
При этом способе противоречие разрешается вовсе не путем устранения его из теории. Наоборот, этот способ исходит из того, что противоречие в самом объекте не может быть разрешено и не разрешается иначе, как процессом развития (разрешения) той реальности, которая им чревата, в другую, более высокую и развитую реальность, — процессом рождения. Акт рождения всегда есть акт разрешения противоречия, созревшего и неразрешенного.
Антиномия стоимости находит свое относительное «разрешение» в деньгах. Но деньги опять-таки не устраняют антиномии стоимости, а лишь создают форму, в которой эта антиномия по-прежнему осуществляется и выражается. Такой способ теоретического изображения реального процесса и есть единственно адекватная логическая форма, с помощью которой может быть теоретически выражено диалектическое развитие объекта, его саморазвитие через противоречия.
Другой способ «разрешения логических противоречий» тут не годится, не соответствует реальной диалектике вещей.
Материалистический характер того способа, которым Маркс «разрешает» теоретические противоречия в определении предмета, прекрасно объяснил Энгельс в своих комментариях:
«При этом методе мы исходим из первого и наиболее простого отношения, которое исторически, фактически находится перед нами… При этом обнаруживаются противоречия, которые требуют разрешения. Но так как мы здесь рассматриваем не абстрактный процесс мысли, который происходит только в наших головах, а действительный процесс, когда-либо совершавшийся или все еще свершающийся, то и противоречия эти развиваются на практике, и, вероятно, нашли свое решение. Мы проследим, каким образом они разрешались и найдем, что это было достигнуто установлением нового отношения…» 5.
Именно объективная невозможность разрешить противоречие между общественным характером труда и частной формой присвоения его продукта посредством прямого, безденежного обмена товара на товар и выражается теоретически в виде антиномии, в виде неразрешимого противоречия простой формы стоимости, в виде неразрешимого противоречия теоретических определений стоимости. Поэтому-то Маркс и не пытается избавиться от противоречия в определении стоимости. Стоимость так и остается антиномией, неразрешенным и неразрешимым противоречием, непосредственным совпадением полярно исключающих теоретических определений.
Единственный реальный способ ее разрешения — это социалистическая революция, упраздняющая частный характер присвоения продукта общественного труда, присвоения, совершающегося через товарный рынок.
Но как раз эта объективная невозможность разрешения противоречия между общественным характером труда и частной формой присвоения его продуктов, при необходимости все же ежедневно и ежечасно осуществлять через рынок общественный обмен веществ, и вынуждает изыскивать «естественные» способы и средства, с помощью которых это можно сделать. Безвыходность противоречия, выражающегося в простой форме стоимости, в прямом обменивании товара на товар и приводит в конце концов к рождению денег.
Именно поэтому-то деньги буквально «дедуцируются» в «Капитале» из теоретического понимания стоимости, из движения товарного рынка. И эта теоретическая «дедукция» определений денег верна потому, и только потому, что она воспроизводит реальную необходимость порождения денег развитием товарного обращения.
Как в реальном движении товарного рынка деньги рождаются в качестве естественного средства разрешения противоречий прямого товарного обмена, так и теоретические определения денег в «Капитале» вырабатываются в качестве средства разрешения теоретического (логического) противоречия в определении стоимости. Здесь выступает перед нами важнейший момент диалектического метода восхождения от абстрактного к конкретному у Маркса, диалектико-материалистической «дедукции» категорий, теоретических определений. А именно: движущим стимулом теоретического развития, движущей пружиной развертывания системы теоретических определений вещи оказывается внутреннее противоречие теории. И таковым оно является именно потому и тогда, когда оно непосредственно выражает внутреннее противоречие предмета, составляющее внутренний стимул его развертывания, его усложнения, развития форм его существования.
С этой точки зрения вся логическая структура «Капитала» предстает с новой, принципиально интересной стороны: все движение теоретической мысли в «Капитале» оказывается как бы замкнутым между двумя первоначально выявленными полюсами выражения стоимости.
Уже первая конкретная категория, следующая за стоимостью, — деньги – предстает как реальный способ взаимопревращения полюсов выражения стоимости, как та метаморфоза, через которую оказываются вынужденными проходить два тяготеющих друг к другу и одновременно взаимоисключающих друг друга полюса стоимости в процессе их взаимного превращения.
И это сразу объективно ориентирует мышление, когда оно оказывается перед задачей выявить всеобщие и необходимые теоретические определения денег: в них уверенно прочитываются только те эмпирически очевидные характеристики, которые с необходимостью полагаются процессом превращения стоимости в потребительную стоимость и обратно, и оставляются в стороне все те эмпирические особенности денежной формы, которые из процесса этого взаимопревращения с необходимостью не вытекают, не «выводятся».
Здесь и обнаруживается принципиальное различие диалектико-материалистической «дедукции категорий» и абстрактно-рассудочной силлогистической дедукции.
Последняя имеет своим основанием абстрактно-общее, «родовое» понятие, термин. Под него подводится особенное явление и в его рассмотрении затем прочитываются «признаки», составляющие отличительные особенности данного вида. В итоге получается видимость «выведения».
Например, под абстракцию «лошадь вообще» подводится порода «орловский рысак». В определение этой особой породы вводятся такие ее «признаки», которые позволяют отличить орловского рысака от любой другой породы лошадей. Но совершенно ясно, что в абстракции «лошадь вообще» специфические признаки «орловского рысака» вовсе не заключены и поэтому никак «выведенными» из него быть не могут. Они пристегиваются к определениям «лошади вообще» чисто механически. А благодаря этому формально-силлогистическая «дедукция» и не дает никакой гарантии на тот счет, что эти «специфические отличия» прочитаны правильно, что они с необходимостью принадлежат рассматриваемой породе. Очень может быть, что эти «специфические отличия» орловского рысака увидены в том, что ему одинаково обще с рысаком из штата Оклахома.
То же самое, как мы видели, получается у Рикардо с его теоретическими определениями денег. Из стоимости, в его понимании, специфические отличия денежной формы никак не выводятся, не «дедуцируются». Он поэтому и не в состоянии отличить действительно необходимые экономические характеристики денег как таковых от тех их свойств, которые эмпирически наблюдаемым деньгам принадлежат благодаря тому, что в них воплощается движение капитала, поэтому он сплошь и рядом за специфические определения денег принимает характеристики совсем иного явления — процесс обращения капиталов.
Совсем иное получается у Маркса.
Именно то обстоятельство, что «стоимость» в его теории понята как тождество взаимопревращающихся противоположностей, что теоретическое определение «стоимости вообще» содержит в себе противоречие, и позволяет ему прочитать в эмпирически наблюдаемых явлениях денежного обращения именно те и только те «признаки», которые с необходимостью принадлежат деньгам как деньгам и притом исчерпывающим образом определяют деньги как специфическую форму движения стоимости.
В теоретическое определение денег у Маркса входят лишь те «признаки» денежного обращения, которые с необходимостью «выводятся» из противоречий стоимости, лишь те, которые с необходимостью порождаются движением простого товарного обмена.
Это и называется у Маркса «дедукцией». Нетрудно теперь констатировать, что такая дедукция становится возможной только в том случае, если в качестве ее основания, в качестве «большой посылки» лежит не абстрактно-всеобщее понятие, а конкретно-всеобщее, понимаемое как единство, тождество взаимопревращающихся противоположностей, как понятие, отражающее реальное противоречие предмета.
На этом пути только и могут быть получены действительно полные и притом не формальные, а содержательные абстракции, раскрывающие специфическое существо денежной формы.
Маркс и получает теоретические определения денег «рассматривая процесс абстрактно, т.е. оставляя в стороне обстоятельства, которые не вытекают из имманентных законов простого товарного обращения…» 6.
А обстоятельства, «вытекающие из имманентных законов простого товарного обращения», суть именно продукты внутреннего противоречия стоимости как таковой, простой формы стоимости…
Диалектика абстрактного и конкретного здесь проявляется самым очевидным и наглядным образом как раз потому, что деньги рассматриваются «абстрактно», получаются конкретные теоретические определения, выражающие конкретно-историческую природу денег как особенного явления.
Под абстрактно-общее понятие «круглое» легко подвести и футбольный мяч, и планету Марс, и шарикоподшипник. Но ни форму мяча, ни форму Марса, ни форму шарикоподшипника нельзя «вывести» из понятия «круглого вообще» никакими усилиями логической мысли. И нельзя потому, что ни одна из этих форм не происходит из той реальности, которая отражена в понятии «круглое», то есть из объективно-реального сходства, тождества всех круглых тел…
А из понятия «стоимости» (в ее марксовом понимании) экономическая форма денег выводится самым строгим образом. И выводится она именно потому, что в объективной экономической реальности, отражаемой категорией «стоимости вообще», заключена реальная объективная необходимость порождения денег.
И эта необходимость есть не что иное, как внутреннее противоречие стоимости, не разрешимое в рамках простого обмена товара на товар. Категория стоимости у Маркса есть конкретно-всеобщая категория именно потому, что она содержит в своих определениях внутреннее противоречие, раскрывается как единство, как тождество взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих теоретических определений.
Конкретность всеобщего понятия у Маркса неразрывно связана с противоречием в его определении. Конкретность есть вообще тождество противоположностей, в то время как абстрактно-всеобщее получается по принципу голого тождества, тождества без противоположностей…
Если внимательно рассмотреть движение мысли Маркса от товара, от стоимости вообще к деньгам и сравнить его с аналогичным движением мысли Рикардо, то получится ясная картина различия диалектики и метафизики в вопросе о движущих пружинах процесса развертывания системы категорий.
Давида Рикардо ведет вперед противоречие между неполнотой, бедностью, односторонностью всеобщей абстракции (стоимости вообще) и полнотой, богатством, многосторонностью явлений денежного обращения. Подводя деньги (как и все остальные категории) под всеобщую формулу закона стоимости, Рикардо убеждается, что они, с одной стороны, подводятся под категорию стоимости (деньги — тоже товар), но, с другой стороны, обладают еще многими особенностями, не выраженными в абстракции стоимости вообще. Короче говоря, он видит, что в «деньгах» кроме общего, зафиксированного в категории стоимости, есть также и различия, которые он далее и выясняет. И так он делает по отношению ко всем развитым категориям. Что из этого получается, мы уже выяснили: эмпирия усваивается в теоретически не переваренном виде.
Иное у Маркса. Мысль Маркса движет вперед не только и не столько противоречие между «неполнотой абстракции» и «полнотой чувственно данного образа вещи». Такое представление о движущих принципах теоретического осмысливания предметной действительности не выводило бы за пределы локковского понимания процесса отражения и полностью отождествляло бы метод Маркса с методом Рикардо, ухватывало бы лишь то, что есть абстрактно-одинакового у того и у другого. А потому не объясняло бы ни того, ни другого в частности.
Теоретическое развитие, осуществляемое в «Капитале», руководствуется более глубоким представлением о логическом процессе. Мысль Маркса сознательно движется иным принципом: объективное противоречие отражается в виде противоречия субъективного — теоретического, логического противоречия, — и в таком виде ставит перед мышлением теоретическую проблему, логическую задачу, которая может быть решена только путем дальнейшего исследования эмпирических фактов, чувственных данных.
Но все дело в том, что это дальнейшее рассмотрение эмпирических фактов осуществляется уже не вслепую, а в свете строго и конкретно сформулированной теоретической задачи, проблемы. Проблема же каждый раз формулируется в виде логического противоречия.
Мы уже проанализировали переход от рассмотрения стоимости к рассмотрению денег и выяснили, что в реальных эмпирически данных явлениях развитого денежного обращения Маркс вычитывает лишь те и именно те определения, которые делают деньги понятными как средство относительного разрешения внутреннего противоречия товарного обмена.
Далее мысль оказывается перед новым теоретическим противоречием, перед новой теоретической проблемой: анализ товарно-денежного обращения показал, что эта сфера не содержит внутри себя условий, при которых обращение стоимости могло бы породить новую, прибавочную стоимость. Сколько бы эта сфера внутри себя не вращалась, она не может произвести прибавочной стоимости.
«Как не вертись, а факт остается фактом: если обмениваются эквиваленты, то не возникает никакой прибавочной стоимости, и если обмениваются не-эквиваленты, тоже не возникает никакой прибавочной стоимости…» 7.
Но это обобщение стоит в отношении опять-таки взаимоисключающего противоречия с другим не менее очевидным фактом — с тем фактом, что деньги, пущенные в оборот, приносят «прибыль». Этот факт тоже остается фактом — как ни вертись… Притом фактом очень древним, фактом одного возраста с ростовщичеством. А этот факт столь же древен как сами деньги. Иными словами, анализ товарно-денежной сферы привел к выводу, что ростовщический капитал невозможен. Но он не только не невозможен, но представляет собой факт, систематически встречающийся не только при капитализме, но и во всех более ранних экономических системах — и при рабовладельческом строе, и при феодализме…
И эта новая антиномия — противоречие теоретической мысли самой себе — как раз и заключает в себе формулировку проблемы теоретической задачи, которую Маркс смог решить первым в истории экономической мысли именно потому, что первым правильно поставил вопрос, правильно сформулировал проблему.
Умение правильно поставить вопрос — значит наполовину ответить на него. Старая логика, как известно, вообще не занималась «вопросом» как логической формой, как необходимой формой логического процесса. И на этом недостатке старой логики умело спекулировал идеализм. Так Кант констатировал, что природа отвечает нам только на те вопросы, которые мы ей задаем, и превратил этот факт в аргумент в пользу своей априористической концепции теоретического познания. Ибо ответ на вопрос существенно зависит от того, как сформулирован вопрос. А вопрос формулирует субъект…
Умение правильно задавать вопрос, правильно формулировать проблему является поэтому одной из важнейших забот диалектико-материалистической логики. Маркс конкретно показал в «Капитале», что значит задать исследованию конкретный вопрос и как находить на него соответственно конкретный ответ.
В решении вопроса о возникновении прибавочной стоимости логика Маркса выступает очень явственно. Вопрос здесь формулируется не произвольно, а на основе объективного анализа законов товарно-денежного обращения. Само это исследование приводит к формулировке вопроса. И происходит это в той форме, что исследование «имманентных законов» товарно-денежного обращения приводит к теоретическому противоречию.
«Итак, капитал не может возникнуть из обращения и столь же не может возникнуть вне обращения. Он должен возникнуть в обращении и в то же время не в обращении… Таковы условия проблемы».
(«Вот Родос, здесь прыгай!»)
Такая форма постановки проблемы у Маркса неслучайна, и вовсе не есть лишь внешний риторический прием. Она связана с самым существом диалектики как метода конкретного анализа, как метода, который следует за развитием самой исследуемой реальности, развивающейся через противоречия.
Как развитие экономической реальности совершается через возникновение противоречия и их разрешение, так и мышление, воспроизводящее ее развитие.
И именно эта особенность диалектического метода позволяет не только правильно задать вопрос, но и найти его теоретическое разрешение.
Объективное исследование товарно-денежного обращения показало, что эта «абстрактная» сфера не содержит внутри себя условий, при которых возможен и — более того — необходим очевидный, бесспорный и повсеместный экономический факт: самовозрастание стоимости.
Поэтому мысль направляется на отыскание того реального, экономически необходимого условия, при наличии которого товарно-денежное обращение превращается в обращение товарно-капиталистическое.
Это искомое, это X, должно строго соответствовать целому ряду условий, должно «подводиться» под них. И эти условия теоретической задачи выявлены исследованием товарно-денежного обращения как всеобщего основания товарно-капиталистической системы. В этом плане мысль движется в полном смысле «дедуктивно» — от всеобщего к особенному, от абстрактного к конкретному, что и создает целенаправленность движения мысли.
Маркс так формулирует задачу: прибавочная стоимость возможна без нарушения закона стоимости только в том единственном случае, если удастся найти «в пределах сферы обращения, т.е. на рынке, такой товар, сама потребительная стоимость которого обладала бы оригинальным свойством быть источником стоимости, – такой товар, фактическое потребление которого было бы процессом овеществления труда, а следовательно, процессом созидания стоимости…» 8.
В этом пункте одновременно резко обозначается принципиальная противоположность диалектики Маркса, как диалектики материалистической, спекулятивно-идеалистической диалектике Гегеля, его методу конструирования реальности «из понятия».
Аксиома и непререкаемый принцип гегелевской диалектики заключается в том, что вся система категорий должна быть развита из «имманентных противоречий» исходного понятия. Если бы развитие товарно-денежного обращения в товарно-капиталистическое изображал правоверный последователь гегелевской логики, он должен был бы — в духе этой логики — доказать, что имманентные противоречия товарной сферы сами по себе рождают все условия, при которых стоимость становится самовозрастающей стоимостью.
Маркс делает как раз обратное: он показывает, что товарно-денежное обращение — сколько бы оно внутри себя ни вращалось — не может увеличить совокупную стоимость обмениваемых товаров, не может создать своим движением условий, при которых деньги, брошенные в обращение, приносили бы с необходимостью новые деньги.
В этом — в решающем пункте анализа — мысль обращается вновь к эмпирии товарно-капиталистического рынка, в ней, в эмпирии, отыскивается та экономическая реальность, которая превращает движение товарно-денежного рынка в процесс производства и накопления прибавочной стоимости. Единственный «товар», который одновременно и подводится под закон стоимости, и без какого бы то ни было нарушения этого закона делает возможным и необходимым явление, прямо противоречащее закону стоимости, – прибавочную стоимость, — это товар «рабочая сила».
Но здесь снова обнаруживается, какую огромную теоретическую важность имеет тот факт, что товар раскрыт Марксом как непосредственное единство, как тождество противоположностей стоимости и потребительной стоимости.
Сущность товара «рабочая сила» раскрывается в «Капитале» так же, как непосредственное тождество взаимоисключающих определений стоимости и потребительной стоимости: потребительная стоимость рабочей силы — ее специфическое качество – заключается как раз в том и только в том, что она в ходе ее потребления превращается в свою собственную противоположность — в стоимость…
Экономические определения рабочей силы внутри товарно-капиталистической системы условий производства заключаются как в этом единстве взаимоисключающих противоположностей, в их антиномическом совмещении в одном и том же «товаре», потребительная стоимость которого состоит исключительно в его способности превращаться в стоимость, притом в самом акте его потребления.
В тот самый миг, в который рабочая сила фигурирует как потребительная стоимость, то есть в акте ее потребления капиталистом, она одновременно выступает как стоимость, овеществляемая в продукте труда. Это опять-таки противоречие «в одном и том же отношении», в отношении к процессу производства и накопления прибавочной стоимости, к капиталу, внутреннее противоречие капиталистического процесса.
Если взглянуть на дело с точки зрения Логики, то можно подметить одно важнейшее обстоятельство. А именно: любая «конкретная» категория «Капитала» предстает как одна из форм взаимопревращения стоимости и потребительной стоимости, то есть тех двух взаимоисключающих полюсов, которые были выявлены в начале исследования, в анализе «клеточки» исследуемого организма.
Тех двух полюсов, которые в своем антагонистическом единстве составляют содержание исходной, всеобщей категории, лежащей в качестве основания всей дальнейшей «дедукции» категорий.
А вся «дедукция» категорий предстает с этой стороны как процесс усложнения той цепи «опосредующих звеньев», метаморфоз, через который должны проходить оба полюса стоимости в процессе их взаимного превращения.
Становление капиталистического организма предстает с этой стороны как процесс нарастания «напряжения» между двумя полюсами исходной категории. Путь взаимного превращения противоположностей стоимости и потребительной стоимости становится все сложнее. Если в акте простого обмена товара на товар взаимопревращение стоимости и потребительной стоимости совершается как непосредственный акт, то с появлением денег каждый из полюсов должен сначала превратиться в деньги, а уже потом — в свою собственную противоположность. Рабочая сила предстает как новое «опосредующее звено» взаимопревращения форм стоимости, как новая форма осуществления «стоимости»…
Но взаимно тяготеющие друг к другу полюса стоимости по-прежнему остаются двумя крайними точками, между которыми возникают все новые и новые экономические формы. Любая новая экономическая реальность приобретает смысл и значение лишь в том единственном случае, если она служит взаимопревращению стоимости и потребительной стоимости, если она становится формой осуществления стоимости как живого антагонистического единства ее внутренних противоположностей.
«Стоимость» превращается в верховного судью всех экономических судеб, высшим критерием экономической необходимости любого явления, попавшего в процесс ее движения.
Сам человек — субъект производственного процесса — превращается в пассивную игрушку, в «объект» стоимости, а стоимость становится «автоматически действующим субъектом» процесса в целом, «самовозрастающим субъектом этого процесса» 9.
«Если в простом обращении стоимость товаров в противовес их потребительной стоимости получала в лучшем случае самостоятельную форму денег, то здесь она внезапно выступает как саморазвивающаяся, как самодвижущаяся субстанция, для которой товары и деньги суть только формы», — говорит Маркс о роли стоимости в процессе товарно-капиталистического способа производства 10.
В этих выражениях Маркса нетрудно усмотреть скрытую полемику с самим существом гегелевской философии, с ее фундаментальным обоснованием в «Феноменологии духа». В этом произведении, заключающем в себе всю «тайну гегелевской философии», идеалист-диалектик выдвигает требование к науке: «постигать и выражать истинное не только как субстанцию, но не в меньшей мере и как субъект…» 11.
«Субъект» для Гегеля равнозначен реальности, развивающейся через противоречия, саморазвивающейся реальности. Но все дело в том, что такого качества Гегель не признавал за объективной реальностью, существующей вне духа и независимо от него. Единственная «саморазвивающаяся субстанция» для него — только логическая идея; поэтому у Гегеля и предполагается и обосновывается, что требование «познавать и выражать истинное не только как субстанцию, но не в меньшей мере и как субъект», может быть реализовано лишь в науке о мышлении, лишь в философии, и притом в объективно-идеалистической философии.
Пользуясь в «Капитале» терминологией Гегеля, Маркс тем самым подчеркивает принципиальную противоположность своих философских позиций позициям гегельянства, показывает материалистический вариант диалектики как науки о развитии через внутренние противоречия.
И если с помощью той же философской терминологии выразить существо переворота в политической экономии, произведенного Марксом, то можно сказать так: в его теории впервые была понята не только субстанция стоимости – труд (это понимал и Рикардо), но стоимость была понята одновременно и как субъект всего развития, то есть как реальность, развивающаяся через свои внутренние противоречия в целую систему экономических форм. Последнего Рикардо не понимал. Чтобы это понять, надо было стать на позиции сознательной материалистической диалектики.
На основе такого понимания объективных законов развития, как развития по существу своему диалектического, как развития через противоречие, только и можно понять существо Логики исследования, применяемой в «Капитале», существо марксовой «дедукции категорий», существо способа восхождения от абстрактного к конкретному.
Это, на первый взгляд, со стороны внешней формы — чистая «дедукция», движение от всеобщей категории («стоимость») к особенным категориям (деньги, прибавочная стоимость, прибыль, заработная плата и т.д.).
Внешне движение мысли очень похоже на традиционную «дедукцию» – деньги (а затем и прибавочная стоимость и все остальное) выступают как «более конкретный образ» стоимости вообще, как «особенное» существование стоимости.
Стоимость, на первый взгляд, может показаться «родовым понятием», абстрактно-всеобщим, а деньги и прочее — «видами» стоимости.
Но ближайшее рассмотрение тотчас же обнаруживает, что отношения «рода» и «вида» тут как раз нет. В самом деле — стоимость вообще раскрывает свое содержание как непосредственное противоречивое единство стоимости и потребительной стоимости. Но деньги — а особенно бумажные деньги — потребительной стоимостью уже не обладают… Они реализуют в своих экономических функциях только одно из двух определений «стоимости вообще», функцию всеобщего эквивалента, «стоимости как таковой»…
То есть стоимость вообще оказывается «богаче» по содержанию, чем ее собственный «вид» — деньги. Всеобщая категория обладает таким «признаком», который полностью отсутствует у особенной категории. Деньги, таким образом, лишь односторонне (абстрактно) реализуют двустороннюю природу стоимости. И тем не менее деньги — более «конкретное», более сложное исторически производное экономическое явление, нежели стоимость. С точки зрения традиционного понимания «дедукции», это — парадокс. Это уже, с этой точки зрения, — вовсе не дедукция, а что-то иное…
Это и в самом деле не дедукция в смысле старой логики, а такое движение мысли, которое органически сочетает в себе и движение от всеобщего к особенному, и обратное движение от особенного ко всеобщему, и движение от абстрактного к конкретному, и движение от конкретного к абстрактному.
Каждая экономическая реальность, отражаемая категориями «Капитала», – и товар, и деньги, и рабочая сила, и прибавочная стоимость, и рента, — все они представляют собой объективно, независимо от процесса их теоретического осмысливания и — «абстрактное» и «конкретное».
Каждая из этих категорий отражает вполне конкретное экономическое образование, явление. И одновременно каждая из этих категорий отражает такую реальность, которая лишь односторонне («абстрактно») осуществляет природу того целого, в состав которого она органически входит, являясь «исчезающим моментом» в движении этого целого, его «абстрактным» проявлением…
«Дедукция» же воспроизводит реальный процесс становления как каждой из категорий (то есть каждого реального экономического образования), так и всей их системы в целом, обнаруживая реальную генетическую связь, генетическое единство там, где на поверхности выступают, на первый взгляд, не связанные между собой явления, и даже явления, «противоречащие» друг другу.
Отсюда и проистекает принципиальная разница между формально-логической, силлогистической «дедукцией» и способом восхождения от абстрактного к конкретному.
В основании первой, в качестве ее «большей посылки» лежит абстрактно-всеобщее, «родовое» понятие, наиболее скудное по содержанию и наиболее широкое по объему. Под такое понятие можно подвести только такие «особенные» явления, которые не содержат в себе «признака», противоречащего признакам всеобщего понятия.
Кроме того, под такое «всеобщее» понятие нельзя подводить явление, у которого отсутствует хотя бы один признак, входящий в определение содержания всеобщего понятия. Такое явление сразу будет расценено с точки зрения старой логики как явление, относящееся к какому-то другому порядку, к какой-то другой системе, к другому «роду» явлений.
То есть — аксиома старой дедукции гласит: каждое из особенных явлений, могущих быть подведенными под абстрактно-всеобщее понятие, должно обладать всеми признаками, заключенными в определении всеобщего понятия, и не должно заключать в себе признака, противоречащего признакам всеобщего понятия.
Только явления, соответствующие этому требованию, старая дедукция и признает относящимися к тому роду явлений, который наиболее общим образом определен всеобщим понятием. Всеобщее понятие тут оказывается критерием отбора явлений, которые следует учитывать при рассмотрении определенного рода явлений, и с самого начала, как выражаются логики, предопределяет «плоскость абстракции», угол зрения на вещи.
Но стоит только применить эту аксиому к категориям политической экономии, чтобы сразу стала ясна ее крайняя искусственность и субъективность.
Так деньги страдают отсутствием одного из атрибутивных признаков «стоимости вообще». Они не обладают непосредственно потребительной стоимостью. Товарно-капиталистическое обращение содержит в себе «признак», прямо и непосредственно противоречащий закону стоимости, закону обмена эквивалентов, — способность создавать прибавочную стоимость. Прибавочную стоимость не подведешь без противоречия под категорию «стоимости». Она поэтому начинает представляться явлением какого-то другого мира, чем мир движения стоимости…
Подобные парадоксы и приводили в величайшее смущение буржуазных экономистов, не признававших иной логики, кроме формальной, и иной дедукции, кроме силлогистической.
Теоретическая задача, объективно поставленная развитием домарксовской политической экономии, состояла в том, чтобы показать — как на основе закона стоимости и без какого бы то ни было нарушения его становятся не только возможными, но и необходимыми явления, прямо и непосредственно противоречащие трудовой теории стоимости.
Мы уже показали достаточно подробно, что эта задача абсолютно неразрешима до тех пор, пока «стоимость» понимается как абстрактно-общее, «родовое» понятие, и рационально решается при том условии, что стоимость раскрыта как конкретно-всеобщая категория, то есть как категория, отражающая совершенно конкретную экономическую реальность (обмен товара непосредственно на товар), содержащую в себе противоречие.
Такое понимание стоимости и дало Марксу ключ к решению всех тех теоретических трудностей, в которые всегда упирается теоретический анализ, предметом которого оказывается живая действительность, развивающаяся через противоречия.
В самой «стоимости», в исходной категории теоретического развития, анализ Маркса обнаруживает возможность тех противоречий, которые на поверхности развитого капитализма выступают очевидным образом, в виде разрушительных катаклизмов кризисов перепроизводства, острейшего антагонизма чрезмерного богатства на одном полюсе общества и невыносимой нищеты на другом его полюсе, в виде непосредственной борьбы классов, находящей свое окончательное разрешение лишь в революции.
Все это в теоретическом изображении предстает как неизбежный результат развития того самого противоречия, которое заключено в простом товарном обмене, в «клеточке» всей системы, в «стоимости», как в зародыше, как в зерне.
А отсюда становится понятным, почему категория стоимости в ходе теоретического развития категорий капиталистической экономики оказывается строгим теоретическим ориентиром, позволяющим абстрактно выделять лишь такие черты рассматриваемой реальности, которые связаны с нею атрибутивным образом, представляют собою «всеобщие и необходимые» формы существования капиталистической системы.
В состав теоретического изображения этой системы вводятся только такие обобщения, которые могут быть «подведены» под определения «стоимости». Но это «подведение», осуществляемое в «Капитале», по самому своему существу чуждо формальному подведению понятий под понятия. Если рабочая сила «подводится» под категорию стоимости, то это непосредственно отражает факт реального становления товарно-капиталистической системы отношений.
В состав теоретического изображения этой системы вводятся только такие обобщения, которые могут быть «подведены» под определения «стоимости». Но это «подведение», осуществляемое в «Капитале», по самому своему существу чуждо формальному подведению понятий под понятия. Если рабочая сила «подводится» под категорию стоимости, то это непосредственно отражает факт реального становления товарно-капиталистической системы отношений.
Анализ системы показал, что товарно-денежное обращение представляет собой всеобщую основу, простейшее всеобщее и необходимое условие, без наличия которого капитализм ни возникнуть, ни существовать, ни развиваться объективно не может. Тем самым теоретические определения товарно-денежного обращения показаны в качестве отражения тех объективных всеобщих условий, которым должно удовлетворять все то, что вообще могло или может быть когда-либо включено в процесс движения товарно-капиталистического организма. Если же явление не «подводится» под условия, диктуемые законами товарно-денежного рынка, — значит оно не могло и не может вообще включиться в этот процесс, стать формой товарно-капиталистического обмена веществ в обществе.
Таким образом, в определениях «стоимости» теоретическое мышление и обретает строгий критерий различения, отбора тех явлений, тех экономических форм, которые представляют собой внутренне присущие капитализму формы «бытия».
Только то, что реально, независимо от мышления, «подводится» под условия, диктуемые «имманентными законами» товарно-денежной сферы; только то, что может быть усвоено, ассимилировано этой сферой и может принять на себя экономическую форму стоимости, — только такая реальность и может превратиться в форму движения капиталистической системы. Поэтому-то и мышление, абстрагирующее из безбрежного океана эмпирических фактов лишь ту их конкретно-историческую определенность, которой они обязаны капитализму как экономической системе, вправе абстрагировать только такие черты рассматриваемой реальности, которые «подводятся» под определения стоимости.
Если же тот или иной факт не подводится под эти определения, не отвечает требованиям, аналитически выявленным в анализе товарно-денежной сферы и теоретически выраженным категорией стоимости, то это первый и категорический признак того, что он объективно не относится к тому роду фактов, на обобщении которых должна строиться теория, система конкретно-исторических определений капитала.
Ибо все то, что не может принять на себя форму стоимости, не может превратиться и в капитал. Ведь весь смысл категории стоимости и заключается в теории Маркса в том, что она отражает всеобщий и необходимый момент, элемент, клеточку капитала, представляет собой всеобщее, абстрактнейшее выражение специфики капитала, хотя одновременно с этим — и совершенно конкретный экономический факт, обмен товара непосредственно на другой товар.
В свете этого крайне показателен теоретический переход от рассмотрения товарно-денежной сферы к анализу процесса производства прибавочной стоимости.
На чем основывается строжайшая «логическая» необходимость этого перехода?
Прежде всего на том, что к анализу процесса производства прибавочной стоимости мысль подходит от определений, выявленных анализом товарно-денежной сферы. И, во-вторых, на том, что в данном случае аналитически исследуется опять-таки реальный факт — тот факт, что деньги, брошенные в капиталистическое обращение, пройдя все его метаморфозы, возвращаются с приращением, приносят прибавочную стоимость. Мысль опять аналитически возвращается к выяснению условий возможности этого факта. Но одно из условий этой возможности, притом абсолютно необходимое, уже выяснено анализом товарно-денежной сферы. Это — закон стоимости, относительно которого показано, что он, с одной стороны — абсолютно-всеобщий закон исследуемого целого, но с другой стороны, не заключает в себе всех необходимых условий, при которых объективно возможна прибавочная стоимость.
Какого-то необходимого условия аналитически исследуемого экономического факта по-прежнему недостает. И мысль целенаправленно начинает искать это недостающее условие, необходимое условие возможности прибавочной стоимости.
Задача формулируется, как известно, так.
Это искомое, это X, должно быть найдено не путем логического конструирования, а в ряду реальных экономических фактов, в эмпирической действительности развитого капитализма. Что это за факт — мы пока не знаем. Но вместе е тем мы уже знаем о нем нечто чрезвычайно важное. Он — во всяком случае, должен быть также «товаром», то есть экономической реальностью, подчиненной безоговорочно закону стоимости, его непререкаемым требованиям. Но этот «товар» должен обладать одной особенностью: его потребительная стоимость должна заключаться именно в способности превращаться в стоимость в самом акте потребления. Это второе требование, которому должно удовлетворять искомое X, есть — как нетрудно понять – аналитически выявленное условие возможности прибавочной стоимости, капитала, как и закона стоимости.
Эмпирическое рассмотрение развитого товарно-капиталистического обращения показывает, что этим двум условиям удовлетворяет только одна-единственная экономическая реальность, а именно — рабочая сила. Логически правильно поставленный вопрос здесь дает единственно возможное решение. X, удовлетворяющий теоретически выявленным условиям, есть рабочая сила.
Этот вывод, это теоретическое обобщение реальных фактов, обладает всеми достоинствами самой совершенной «индукции» — если понимать под индукцией вообще обобщение, исходящее из реальных фактов. Но это обобщение одновременно соответствует самым придирчивым требованиям сторонников «дедуктивного» характера научно-теоретического знания.
Способ восхождения от абстрактного к конкретному позволяет строго выявить и абстрактно выразить лишь абсолютно необходимые условия возможности объекта, данного в созерцании. «Капитал» в деталях показывает ту необходимость, с которой осуществляется прибавочная стоимость, если имеются налицо развитое товарно-денежное обращение и «свободная» рабочая сила.
Совокупность всех необходимых условий выступает при этом методе анализа как реальная, как конкретная возможность, в то время как развитое товарно-денежное обращение показано как абстрактная возможность прибавочной стоимости. Но эта абстрактная возможность для логического мышления выступает как невозможность: анализ товарно-денежной сферы показывает, что ее «имманентные законы» находятся с фактом прибавочной стоимости в отношении взаимоисключающего противоречия. Точно также и исследование природы рабочей силы как таковой обнаруживает, что в ней нельзя обнаружить источника прибавочной стоимости. Труд вообще создает продукт, потребительную стоимость, но ни в коем случае не «стоимость».
Научно-теоретическое понимание прибавочной стоимости сводится при этом методе к выяснению таких необходимых условий, которые лишь в их конкретно-историческом взаимодействии делают ее возможной. Каждое же из них, рассмотренное абстрактно, вне его конкретного взаимодействия с другим, принципиально исключает саму возможность прибавочной стоимости. Для мышления это выступает в виде взаимоисключающего противоречия между законом стоимости (как абстрактной возможностью факта) и самим фактом – прибавочной стоимостью.
Реальна только конкретная возможность, только совокупность всех необходимых условий бытия вещи в их конкретно-исторической взаимообусловленности. И только на пути раскрытия этой конкретной совокупности условий мышление может найти действительное «разрешение» противоречия между всеобщим законом и эмпирической формой его собственного осуществления, между абстракцией и конкретным фактом. Абстрактно же выраженный, всеобщий закон неизбежно встанет с исследуемым фактом в отношение взаимоисключающего противоречия. И в этом, с точки зрения Логики диалектической, нет ничего страшного. Напротив, в данном случае «логическое противоречие» оказывается показателем и «признаком» того факта, что анализируемый предмет понят лишь абстрактно и не понят конкретно, что не вскрыты еще все необходимые условия, внутри которых он существует. «Логические противоречия», необходимо возникающие в ходе познания, разрешаются, таким образом, лишь в ходе развертывания конкретной системы категорий, воспроизводящей предмет во всей полноте его необходимых характеристик, объективных условий его бытия.
Но конкретное понимание вовсе не устраняет без остатка выявленные противоречия. Наоборот, оно детально показывает, что эти противоречия суть логически правильные формы отражения объективной реальности, развивающейся через противоречия. Конкретное теоретическое знание показывает необходимость того обстоятельства, что на основе всеобщего закона без какого бы то ни было его «нарушения», «изменения» или «превращения» возникают явления, прямо и непосредственно противоречащие всеобщему закону.
При этом все необходимые условия возможности анализируемого явления не просто перечисляются, не просто ставятся рядом друг с другом, а постигаются в их конкретно-исторической взаимосвязи, в генетической связи одного с другим. Простая механическая сумма условий прибавочной стоимости — развитое товарно-денежное обращение и «рабочая сила» — еще не составляет реальной, конкретной ее природы.
Прибавочная стоимость есть продукт органического взаимодействия того и другого, есть качественно новая экономическая реальность, и ее конкретное понимание не слагается просто из тех характеристик, которые можно было бы вычитать из рассмотрения товарно-денежного обращения и рабочей силы.
Рабочая сила становится фактором производства прибавочной стоимости только в том случае, если она начинает функционировать в той общественной форме, которая развита движением товарно-денежного рынка — в форме товара. Но экономическая форма товара тоже становится формой движения капитала только в том случае, если подчиняет себе движение рабочей силы.
Взаимодействие законов товарно-денежного обращения и рабочей силы рождает некоторую новую экономическую реальность, которой не содержалось ни в том, ни в другом порознь, вне их конкретного взаимодействия взятом [законе], точно так же, как «вода» не содержится ни в кислороде, ни в водороде, ни в их простой механической смеси.
Поэтому движение логической мысли, воспроизводящее необходимые моменты развития прибавочной стоимости, и не может состоять в формальном соединении, «синтезировании» тех теоретических определений, которые получены в анализе ее «составляющих», то есть определений товарно-денежной сферы с одной, и товара «рабочая сила» — с другой стороны. Дальнейшее движение мысли, постигающее прибавочную стоимость, может совершаться поэтому только через новый анализ новых фактов – фактов движения прибавочной стоимости как особого, принципиально несводимого к ее «составляющим» экономического явления.
Но с другой стороны, это дальнейшее теоретическое рассмотрение фактов движения прибавочной стоимости не могло бы совершиться без категорий, развитых в исследовании законов движения товарно-денежного рынка и особенностей товара «рабочая сила».
Если эти категории предварительно не развиты, то невозможен теоретический анализ эмпирических фактов движения прибавочной стоимости. В этом случае будут достигнуты лишь абстрактные характеристики процесса производства прибавочной стоимости, в которых отразится лишь внешняя видимость этого процесса, и ни в коем случае не конкретные теоретические определения прибавочной стоимости и процесса ее создания.
Теоретический анализ, непосредственно совпадающий с теоретическим «синтезом» абстрактных определений прибавочной стоимости, выявленных ранее, выражает не просто абстрактные поверхностные формы движения прибавочной стоимости, а те необходимые изменения, которые происходят в движении товарно-денежного рынка тогда, когда в это движение включается такой своеобразный товар, как «рабочая сила». Этот своеобразный товар вносит в движение товарно-денежного обращения именно те изменения, которые превращают товарно-денежное обращение в сферу производства прибавочной стоимости.
Но и сама «рабочая сила» при этом берется не в ее «вечной» (одинаковой для всех формаций) характеристике, а в ее конкретно-исторической определенности как товара. Это значит, что в ней вскрывается (и фиксируется в понятии) прежде всего та исторически определенная форма, которую она приобретает лишь внутри сферы товарно-денежного обращения, которая «полагается» в нее движением этой сферы.
Этим и отличается научно-теоретическое воспроизведение процесса производства прибавочной стоимости от простого абстрактного описания этого процесса, от простого абстрактного выражения его явлений, данных на поверхности.
Для того, чтобы понять, выразить в понятиях сущность капиталистического производства, труда, производящего прибавочную стоимость, надо предварительно выявить всю ту совокупность необходимых условий, на основе которых такой труд вообще становится возможным, а уж затем проследить — какие именно изменения он вносит в сами условия своего существования.
Поэтому анализ тех изменений, которые вносит «рабочая сила» в процесс товарно-денежного обращения, в процесс производства стоимости, и предполагает предварительный анализ тех условий, в которые вносится это изменение, то есть анализ процесса производства стоимости — процесса, который наемный труд застает уже готовым.
В ином же порядке процесс возникновения прибавочной стоимости понять принципиально невозможно.
Такой способ осмысливания явлений и позволяет не просто описать явление в том его виде, в каком оно дано непосредственному созерцанию на поверхности развитой стадии существования, но в полном смысле этого слова воспроизвести его становление, проследить процесс его возникновения и развития до нынешнего состояния и притом только в строго необходимых моментах.
Способ восхождения от абстрактного к конкретному опирается в этом пункте на то реальное обстоятельство, что действительно необходимые и всеобщие условия возникновения и развития предмета сохраняются в каждый данный момент в качестве форм его существования. Поэтому мышление может прочесть при анализе развитого предмета «снятую» его историю. И иначе, как с помощью способа восхождения от абстрактного к конкретному, исторический подход к исследованию предмета осуществить невозможно.
Но поэтому картина, которую рисуют наиболее абстрактные разделы теории (например, первая глава «Капитала»), в наибольшей мере расходится с той картиной, которую являет непосредственному созерцанию и представлению развитая стадия процесса. И наоборот, чем больше закономерных влияний, тенденций и воздействий привлекается в ходе восхождения от абстрактного к конкретному, чем конкретнее становится изображение, тем оно ближе и ближе подходит к совпадению с той картиной, которая дана непосредственному созерцанию и представлению.
Теория, развитая вплоть до самых конкретных своих выводов и разделов, в которых заключается понимание уже всей сложности взаимодействующих факторов, совпадает с эмпирией. Но нелепо требовать от теории, не ликвидируя ее по существу, чтобы она сразу, предварительно не развернув свои наиболее абстрактные разделы, объяснила всю сложность реальной жизни во всем ее противоречивом многообразии, чтобы она сразу дала рецепты, непосредственно приложимые к практике.
Верно это и по отношению к самой логической закономерности восхождения от абстрактного к конкретному. Мы очертили ее лишь в самых общих чертах, лишь самым абстрактным образом, вовсе не претендуя на исчерпывающее изложение всей системы логических закономерностей, обеспечивающих реальное движение к конкретной истине. Это означало бы претензию изложить всю систему теоретических определений диалектико-материалистической Логики, всю науку Логики. На это, разумеется, работа претендовать не может. Она ставила своей целью раскрыть лишь некоторые, наиболее общие контуры решения вопроса об отношении абстрактного к конкретному в теоретическом процессе, выяснить ряд пунктов, которые могут помочь при дальнейшей, более конкретной разработке теории логики, ряд пунктов, которые, по-видимому, следует учитывать в процессе разработки диалектической логики, определений ее категорий.
Сама дальнейшая конкретная разработка теории логики, развитие диалектики как логики и теории научного познания еще впереди. Данная работа — лишь небольшой, и, естественно, не могущий быть слишком совершенным шаг на этом пути. Она по необходимости оставляет непроясненными очень и очень многие важные моменты, вопросы и узлы вопросов. Очень возможно, что в числе этих вопросов находятся и те, которые нельзя было оставлять неосвещенными в работе с таким названием. Это, надо надеяться, выяснит критика. Путь к конкретному и здесь не закончен, он так же бесконечен, как само познание природы, общества и самого мышления.